Это действительно было похоже на декорацию к «Московской саге» Аксенова. Это было настолько ненатурально, что казалось работой хорошего декоратора. Только все было по-настоящему. Оно, знаете, пахло. Кровью и табаком. Да там больше ничего и не было. Кровь на стенах — сплошным бурым слоем на уровне человеческого роста и отдельными брызгами дальше. Стол без ящиков в центре комнаты. И в полостях для ящиков — куча смятых пополам окурков. Казалось, из воздуха сгущается тень сосредоточенного на работе человека, который сейчас погасит в столе еще один, быстро, не отвлекаясь, и запишет еще что-то в большую тетрадь.
...Ребенок С. увидел, что со мной что-то не так, схватил меня за руку и вытащил на улицу. Он жутко эмпатичный, Ребенок С. На улице светило солнце и шуршали листья. Я глубоко дышала и искала взглядом табличку с названием фильма.
Наш экскурсовод вышел на улицу со старшеклассниками.
— Ну вот, — сказал он. — Из тех, с кем я был в камере, — двоих не нашли, один умер через неделю после освобождения от инфаркта, а я... вот... чтоб вы знали.
— А за что вас? — спросил кто-то.
— Сказал... на работе сказал, что при Украине зарплата выше была. Кто-то... Не знаю кто. Не знаю, кто донес. До сих пор не знаю.
Да, каждый раз, как кто-то мне говорит: «Не драматизируй», «Ничего такого не будет, потому что не может быть», «Это просто слова — про вешать и расстреливать» — передо мной стол с вынутыми ящиками, груда окурков и тень человека с деловым видом и почему-то в петлицах. Но вы не бойтесь, нет. Они шутят. Смешно шутят. Я просто пугаю. Маленький, глупый, смешной Долбоклюй.
...Когда я первый раз попала на войну, мобильная связь в зоне АТО отключалась точно по проезде стелы «Донецкая область» — и так до возвращения к этой стеле. С учетом того, что, уезжая, я сказала старушке-маме, что «мы тут туда-сюда с волонтерами, всякое поотвозить» — в надежде, что «туда-сюда» будет принято за покатушки по Харькову (см. Дж. Гордон «Честность — лучшая политика»), а потом мы застряли в поездке до глубокой ночи, плавно переходящей в утро, — это было довольно печально. Впрочем, ситуацию несколько спасло то, что старушка-мама Долбоклюя — на самом деле вовсе не старушка, наделена довольно сильными аналитическими способностями и знает своего Долбоклюя как облупленного (благо ебанутость у нас в семье передается по наследству) — так что идея не сработала заранее.
Первый раз я увидела мобильный интернет в зоне АТО 11 января 2015 года. Я так уверенно говорю об этом, потому что удивленно пискнувший фейсбук тут же предложил мне чекин at Donetsk International Airport, и если вы думаете, что мне хватило сил удержаться — то вы думаете обо мне слишком хорошо.
К середине 2015 года я уже жизнерадостно ругалась в дороге на форумах и злилась, что «картинки слишком медленно грузятся». Впрочем, ко мне до сих пор приходят люди с текстами типа «вы что, не понимаете, что на войне нет интернета!» — и дарят мне пять минут здорового смеха.
Но я хотела рассказать совсем не об этом...
Однажды мы традиционно залипли в каких-то ебенях под Донецком с полным отсутствием мобильной связи и перспектив на ее обретение в ближайшие сутки. Я выловила кого-то из военных, ехавшего ближе к цивилизации, и попросила набрать мужа и сообщить ему, что его блудная жена жива...
— Доброго дня, — судя по утверждениям Мужа Долбоклюя, звучал монолог с незнакомого номера, — це ваша жінка зараз на війні під Донецьком? Так ось, вона жива...
Стояла зима 2014—2015. Муж Долбоклюя утверждает, что в его серой и скучной жизни было очень мало моментов такой эмоциональной мощности. Единственное, что, по его утверждению, спасло его от безвременной смерти от инфаркта — это все-таки рідна мова. Шануйте рідну мову, панове!
...Девочка плачет, шарик улетел...
— Он специально! — воплю я. — Он специально мой шарик упустил! Взял подержать и упустил!
— Мышка, ну не реви. — отвечает дед. — Ну что же делать, упустил и упустил. Бывает. Идем, ребята тебя обещали на метеозонде поднять.
Я немного успокаиваюсь. Шарики у всех, а метеозонд один. Впрочем, ничего интересного, толстый канат поднимает меня на метр в высоту, и я спрыгиваю деду в руки.
— Дед, — говорю я, — слушай, а вот наверное же День Победы когда-нибудь перестанут отмечать? Ну мы ж не отмечаем каждый год победу при Бородино, правда?
— Вот же ж пытливый ребенок, — говорит дед. — Я так думаю, перестанут отмечать, когда нас уже не будет. Ну, это ж наш праздник, а не ваш...