— Ну, давай же, — добавляешь ты, поднимаясь и кладя деньги на стол.
Она обижается, но слушается тебя и встает. Когда она наклоняется поднять свою сумку, все мужчины, взгляду которых она доступна, пялятся на нее. Ее юбка достаточно коротка, чтобы, наклонившись, она явила взору окружающих свои трусики. У нее длинные ноги, а волосы струятся волнами в солнечном свете, когда она распрямляется. Но несомненная ее особая примета — это губы. У нее великолепные полные губы. Ты назвал их «губами для минета», когда рассказывал о ней своему директору по развитию.
Ваши движения привлекли внимание Елены. Она отложила в сторону пудреницу и теперь уставилась на тебя поверх чашки кофе, которую подносила ко рту. Она изучает тебя, хмурит брови. Она рассматривает сопровождающую тебя девушку, как будто проверяет факты, цифры в бухгалтерском отчете. Твоя спутница замечает это и тоже отвечает ей пристальным взглядом, но у нее он несколько иной. Как если бы она разглядывала экспонат под стеклом в музее, который не хотела посещать.
Испугавшись, ты решаешь обратиться в бегство, шлепаешь свою спутницу по ее упругой маленькой заднице и говоришь:
— Давай, пошли.
Никто не окликает тебя по имени, когда ты прокладываешь себе путь между столиков. Никто не догоняет тебя на тротуаре. Кажется, ты отделался. Но только чтобы убедиться в этом, ты решаешь пойти кружным путем, через Мэдисон. Только чтобы убедиться, ты избегаешь идти вдоль ограждений, избегаешь приближаться к ней хоть на чуточку больше, чем это необходимо.
У перехода твоя спутница незаметно вкладывает свою руку в твою ладонь, она смотрит сначала налево, потом направо, потом на тебя — проверить, собираешься ты перебежать улицу или будешь дожидаться сигнала светофора, — и беспечно говорит:
— Боже мой! Ты видел женщину рядом с нами? Ты видел ее блузку?! Какого черта она себе позволяет? Могла бы проявлять чуть больше уважения…
Однажды, очень давно, я отпросился с работы по болезни, хотя вовсе не был болен.
Однажды мы взяли напрокат машину и отправились в Гудзонскую долину.
Однажды мы разглядывали произведения древнего искусства, после чего пообедали и отправились гулять в лес.
Однажды я воткнул себе в ноздри дикие цветы, чем вызвал у тебя смех.
Однажды, все еще смеясь, ты толкнула меня на опавшие листья, уселась на меня сверху и, внезапно прекратив смеяться, посмотрела на меня очень серьезно и попросила:
— Пообещай, что ты скажешь мне, если когда-нибудь меня разлюбишь.
Однажды ты предположила, что когда-нибудь это случится со мной.
Однажды я сказал:
— Обещаю, обещаю.
У древних греков не было слова для обозначения романтической любви. Для них любовь к предмету и любовь к женщине были одним и тем же. Когда они говорили или писали об отношениях мужчины с женщиной, то употребляли слова, означавшие «принадлежать», «высоко ценить» или «иметь секс». Когда Одиссей вернулся домой, они с Пенелопой не обнимались. Они трахались.
Крайне редко для описания половой связи греки использовали слово «смешиваться», но даже в таком случае самый впечатляющий пример, описываемый этим словом, — смешивание костей умерших Ахиллеса и Патрокла.
Афродита не была богиней любви, как принято считать, как мы рассказываем своим детям. Она была богиней секса. По сути, богиней, покровительствующей проституции. А ее сын Эрос, прелестный маленький Купидон со своими прелестными маленькими стрелами, был богом страсти.
И именно поэтому даже Сафо упоминала лишь о страстном желании, о боли, о сексе, о людях, дорогих для нее, именно поэтому даже Сафо никогда не использовала слово «любовь». Его попросту не существовало.
Римляне стали первыми, кто предположил, что может существовать еще один вид любви. Латинское слово amare (глагол, который все мы учились спрягать, повторяя снова и снова: amo, amas, amat и т. д.) главным образом объединяло в себе значение двух греческих слов: eros и agape. Оно могло использоваться для обозначения сексуальных отношений между двумя людьми, любви к себе, любви к собственности или любви между друзьями, родственниками и нациями. Тем не менее кажется возможным доказать, что, пусть и крайне редко, но слово это могло использоваться и для обозначения взаимоотношений между мужем и женой, которые, так или иначе, отличаются и от дружбы, и от сексуального желания. Но найти убедительные факты для этого очень сложно. В конце концов, римляне явно не рассматривали этот вид отношений как достаточно определенный, чтобы считать его заслуживающим собственного слова для описания. К тому же если внимательно почитать большинство известных латинских «любовных историй», то становится очевидным, что в них не говорится ни о чем большем, кроме как о сильном сексуальном желании. Любовь Дидоны и Энея, например, начинается с секса в пещере во время грозы, и описываются их отношения как «дикие» и «непристойные». Почему «непристойные»? Потому что она уже была замужем, а римляне были также первыми — возможно, это случайность, — кто учредил понятие univira: правило, согласно которому женщина могла иметь только одного мужа. Возможно и то, что римляне в разговорной речи использовали amare для обозначения понятия «быть обязанным» — ничего больше, чем простое совпадение.