— Не сломался ведь, — глупо сказала я.
— Дура шизанутая, — пробормотал он. Он провел рукой по корпусу мотоцикла, протянул Питеру оранжевый металлический осколок: — Ты смотри, ну вообще.
Питер глядел на меня с застывшим от жалости лицом, лучше бы он, наверное, на меня разозлился. Я как ребенок — вызывала только ограниченный набор эмоций.
В дверях показалась Конни.
— Тук-тук, — крикнула она, ключи свисали у нее с пальца.
Она оглядела всю сцену: Генри на корточках сидит возле мотоцикла, Питер стоит, скрестив на груди руки.
Генри резко хохотнул.
— Твоя подруга — просто сучка, — сказал он, злобно на меня глянув.
— Эви опрокинула мотоцикл, — сказал Питер.
— Малолетки долбаные, — сказал Генри, — няньку себе найдите, не путайтесь под ногами. Блядь.
— Извини, — тихо сказала я, но до меня никому и дела не было.
Питер потом, конечно, помог Генри поднять мотоцикл, присмотрелся к сколу — “Так, царапина, — объявил он, — починим без проблем”, — но я поняла, что трещина появилась не только на мотоцикле. Конни разглядывала меня с ледяным удивлением, словно я ее предала, — впрочем, может, так оно и было. Я сделала то, чего нам делать было нельзя. Высветила уголок тайной слабости, обнажила подергивающееся кроличье сердечко.
3
Хозяин заправки Flying A был толстяком, прилавок врезáлся ему в брюхо, и, чтобы проследить за тем, как я брожу между рядами с болтающейся у бедра сумочкой, он привставал на локтях. Перед ним лежала газета, но я ни разу не видела, чтобы он переворачивал страницы. Вид у него был устало-официальный, и в бюрократическом, и в мифологическом смысле — как у человека, который вынужден до скончания веков охранять вход в пещеру.
В тот день я была одна. Конни, наверное, дулась у себя в комнатке, в приступе праведного негодования запойно слушая Positively 4th Street. При мысли о Питере меня подташнивало — тот вечер хотелось пролистнуть, хотелось, чтобы мой стыд потускнел, усох до обозримых размеров, до сплетни о незнакомом мне человеке. Я начала было извиняться перед Конни. Парни, будто полевые врачи, склонились над мотоциклом. Я даже предложила оплатить ремонт и отдала Генри все, что было у меня в кошельке. Восемь долларов, которые он взял, насупившись. Наконец Конни сказала, что мне, наверное, лучше пойти домой.
Пару дней спустя я снова зашла к ним. Отец Конни открыл дверь почти мгновенно, точно ждал меня. С молокозавода он обычно возвращался за полночь, странно было видеть его дома.
— Конни наверху, — сказал он.
На кухонном столе у него за спиной я заметила стакан виски, водянистого, с солнечными зайчиками. Я была так зациклена на собственных планах, что не распознала катастрофы в воздухе, необычности самого его присутствия.
Конни лежала на кровати, юбка у нее задралась, была видна белая ластовица трусов, пористые бедра. Когда я вошла, она села, заморгала.
— Отличный макияж, — сказала она. — Это ты ради меня так накрасилась? — И снова откинулась на подушки. — У нас новости, ты оценишь. Питер уехал. Типа совсем. И — quelle сюрприз — с Памелой.
Она закатила глаза, но имя Памелы произнесла с извращенной радостью. Покосилась на меня.
— То есть как — уехал? — У меня в голосе уже подрагивала паника.
— Он такой эгоист, — ответила она. — Папа сказал, что нам, может, придется переехать в Сан-Диего. А на следующий день Питер свалил. Собрал шмотки, еще какие-то свои вещи. Наверное, к сестре ее поехали, в Портленд. Да я почти уверена, что туда. — Она дунула на челку. — Он трус. А Памелу разнесет, когда она родит, она из таких.
— Памела беременна?
Она недобро поглядела на меня.
— Сюрприз! То есть тебе все равно, что я могу уехать в Сан-Диего?
Знаю, мне в ответ нужно было расписать во всех подробностях, как я ее люблю, как буду тосковать, если она уедет, но меня как загипнотизировали — я думала только о Памеле, которая сидит рядом с Питером в машине, спит, склонив голову ему на плечо. Под ногами у них шуршат ависовские карты в прозрачных пятнах жира от гамбургеров, задние сиденья завалены одеждой и его пособиями по автомеханике. Думала о Питере, который поворачивает голову и видит ее пробор — белую полоску кожи. Может, даже целует ее, преисполнившись семейной нежности, хотя она спит и этого не чувствует.
— Может, он просто идиотничает? — сказала я. — Ну то есть, может, вернется еще.
— Да пошла ты, — сказала Конни.
Похоже, и она удивилась, что это сказала.
— Что я тебе сделала? — спросила я.
Конечно, мы обе знали что.