После неудачи с сочинением все пошло лучше – с двух следующих экзаменов, истории и устной литературы, на двоих они заработали четыре пятерки. А вот с английского Ирочка вышла зеленой. Марина, которая всегда ходила сдавать первой и уже дожидалась Ирочку возле двери, поняла все моментально. Ни слова не говоря, она сгребла свою молчаливую и словно онемевшую подругу в охапку и выволокла ее на улицу. Ирочка все молчала, и лишь из глаз ее безостановочно текли ручьи слез – Марина всегда удивлялась, насколько красиво ее подруга умела плакать – ни красного носа, ни соплей, а лишь прозрачные ручьи чистейших слез, которые делали ее огромные голубые глаза еще прекраснее.
Оставив притихшую Ирочку на скамейке в сквере и взяв с нее слово, что та никуда не уйдет (Ирочка лишь слабо склонила в ответ голову), Марина тяжело и совсем неженственно побежала обратно – в приемную комиссию, узнавать.
Именно она, Марина, и узнала первой про «кандидатство», а позднее эту информацию подтвердил и ирочкин отец, который назавтра, взяв на работе отгул, отправился прямиком к декану.
Оказалось, что фактически провалившая вступительные экзамены Ирочка, со своим аттестатом и восемнадцатью баллами оказалась все же лучшей из не поступивших, что делало ее так называемым «кандидатом» на поступление, при том условии, что кто-то из новеньких не приступит к учебе или бросит универ в течение сентября.
Следующие несколько дней стали для всех четверых настоящим адом. Ирочка лежала на кровати пластом, не разговаривала, не ела и лишь изредка тенью пробиралась в туалет, и посеревшие от переживаний родители чутко улавливали сначала звук льющейся воды, а потом слабые и беспомощные звуки ирочкиной рвоты.
Едва ли не хуже было Марине – о том, чтобы идти учиться и бросить Ирочку, она даже не думала. Об этом не шло и речи – или вдвоем, или никак. И при всем этом она, Марина, все равно чувствовала себя воровкой, предательницей и самозванкой. «Лучше бы я, лучше бы я», – тихо твердила она Ирочке, сидя на полу возле ее кровати, и та, хоть и не отвечала, но как бы молчаливо соглашалась: «Лучше бы ты».
Оптимизм отца, который был уверен, что ирочкино «кандидатство» – не пустое слово, но вполне реальная возможность оказаться студенткой, не разделял никто. Даже жена, когда он пересказал ей разговор с деканом и заверения в том, что именно в сентябре, во время полевых работ, чаще всего и происходит отчисление, недоверчиво взглянула на него и дернула поникшими плечами.
Ирочка же и вовсе словно помешалась – она таяла с каждым днем, и родителям иногда хотелось просто сбежать от своей дочери подальше, чтобы не видеть этих провалившихся глаз, торчащих лопаток и худеньких ног, обутых в меховые домашние тапки.
Марина же оставлять подругу и не думала – она оставалась возле Ирочки постоянно, она даже ночевала теперь в их доме, преодолевая негласную враждебность ирочкиных родителей. Но ей было все равно – бросить Ирочку она попросту не могла. И когда через две недели, за два дня до первого сентября и отъезда абитуриентов в колхоз Ирочка впервые открыла рот и произнесла первые за все это время слова, Марина слушала, стиснув свои огромные кулаки и, словно пули, принимая каждое слово.
Спорить она не стала.
Стояло солнечное утро, когда вдвоем девочки вылезли на крышу их девятиэтажки (для этого Марине даже пришлось выкрасть ключ из комнаты отца). Они заплакали одновременно, едва глянув вниз и представив самих себя там, далеко внизу, распластанными на асфальте. «Зато вместе!», – глотала соленые густые слезы Марина. «Вместе не страшно!», – роняла жемчужные слезки Ирочка.
Когда до рокового шага оставались лишь секунды, Марина вдруг резко отбросила ирочкину хрупкую ручку, резко развернула ее к себе, наклонилась и, глядя в прекрасные глаза подруги, задыхаясь, спросила:
– Ир, ты мне веришь?
– Боишься? – эхом отозвалась Ирочка. Она была уже вялая, словно пьяная – хрупкое ее тельце словно бы отказывалось выносить все эти вдруг навалившиеся страдания.
– Дура ты! Не в «боишься» дело. Если я скажу тебе, что ты точно, ты слышишь меня – точно! – попадешь в универ, ты мне поверишь? Поверишь? – Марина резко встряхнула Ирочку за плечи.
– Да не попаду я, – по-прежнему вяло торговалась Ирочка. На самом деле она верила Марине, она верила ей вот уже десять долгих лет, и особенно сейчас, когда внизу уже четко обозначился грубый серый асфальт, ей так хотелось ей верить.
– Последний раз спрашиваю, – Марина вдруг резко схватила Ирочку и подволокла ее к самом краю крыши, – Веришь?
Она стояла боком, напружинившись и цепко держа подругу за руку.