Свиньи, с трудом волоча раздутые животы, стали спускаться по склону, поросшему алым лупином в полном цвету. Тулеспре шел за ними, напевая песенку о гвоздиках и временами прислушиваясь — не долетит ли до него хоть слабый отзвук женского голоса. Кругом царила тишина, но в тишине этой непрерывно возникали какие-то неясные звуки, волнами доносился перекатывающийся от церкви к церкви дальний грустный звон колоколов. И в аромате цветущих деревьев влюбленный Тулеспре ощущал запах женщины!
Они выбрались на большую дорогу. По краям ее уже засыпали пыльные кусты живых изгородей. Лента дороги, смутно белевшая под лучами полной луны, убегала вдаль.
Негромкое похрюкиванье темной движущейся массы стада, ровный, однозвучный топот, протяжная песня возчиков, перезвон бубенцов на шеях усталых кляч словно и не нарушали глубокой тишины этой прохладной, ароматной лунной ночи.
Но роща Фары все же сыграла предательскую роль. На следующее утро в ней свистели дрозды, радостно шелестели деревья, раскидывая по нежно-бирюзовому небу лиственные узоры, бесчисленными радужными искрами сверкали капельки недавно выпавшего дождя.
А кругом, и вдали, от вершин Петранико до масличных рощ Токко, дымились девственные поля, обновленные солнцем.
— Эй, Фьора! — крикнул Тулеспре, завидев, как она спускается позади своих коз по тропинке, между двумя рядами гранатовых деревьев, резвая, словно телочка.
— Я к речке, — ответила она, свернув со своим стадом по кратчайшему пути.
И Тулеспре услышал треск ломающихся веток, прерывистое блеянье спускающегося к воде стада, голоса, потом плеск, звон колокольчика, переливы песни… Он бросил своих свиней на пастбище и устремился вниз по склону холма, словно зверь, охваченный вожделением.
Из влажной теплой земли вырывалась, била ключом мощная первобытная сила: стволы деревьев, молодые побеги, стебли, подобные малахитовым колоннам. Все это ползло по земле, извивалось по-змеиному, охватывало друг друга в неистовой борьбе за каждый луч солнца. Желтые, голубые, красные орхидеи, багровые маки, золотистые лютики пестрели среди всей этой зелени, жадно вбирающей влагу. Плющ и жимолость обвивались вокруг стволов, тесно прижимаясь к коре, оплетая ее плотной сетью. С огороженных кустов гроздьями свисали ягоды. И когда пробегал ветерок, все это бурно волновалось, глубоко и протяжно дышало, как дышит человеческая грудь. И в это ликование растительной жизни вторгались два других юных существа, в нем трепетала теперь иная страсть — Фьора и по пятам за нею Тулеспре спускались по обрыву к берегу Пескары.
Наконец, пробравшись через колючий кустарник, через торчащие пни, через заросли крапивы, через камыш, они очутились внизу. Одежда их порвалась, на руках и ногах кровоточили ссадины, грудь тяжело вздымалась, тело обливалось потом. Но вот ветер внезапно обрызгал их водяной пылью. Река в этом месте разбивалась о скалы, закипая грудой пены, восхитительной, белоснежной, источающей прохладу под уныло оголенной, выжженной солнцем горой. Неудержимый поток прокладывал себе среди камней бесчисленные пути, набухал у запруд, прятался под толстым слоем сухих трав, ритмично содрогавшемся, как живот нырнувшей амфибии, снова вырывался наружу, клокоча среди камышей, и с шумом бежал дальше. А на верхушках прибрежных скал не было ни клочка зелени, ни пятнышка тени: они громоздились на фоне неба, обрывистые и словно испещренные серебряными жилками, нагие и прекрасные в своей грозной мощи.
Фьора подбежала к самой реке и стала жадно пить. Прижавшись коленями к отмели, она вбирала воду прямо ртом, груди ее трепетали, изгибом спины и бедер она походила на пантеру. Тулеспре пожирал ее глазами, помутившимися от вожделения.
— Поцелуй меня! — пробормотал он голосом, сдавленным от желания.
— Нет.
— Поцелуй…
Ладонями своими он сжал ее голову, притянул к себе и, полузакрыв глаза, впивал сладострастие, растекавшееся по всем его жилам от этого влажного рта, прижатого к его сухим губам.
— Нет, — повторила Фьора. Она откинулась назад и провела рукой по его губам, словно стараясь стереть с них поцелуй, но вся уже дрожала, словно ива, но тело ее, разгоряченное от быстрой ходьбы, уже было охвачено зудом желания, но сладострастная истома уже напоила воздух, лучи солнца, запахи земли.
Сквозь листву просунулась черная голова козы, и ее кроткие желтые глаза уставились на два сплетенных трепещущих человеческих тела.
А Пескара продолжала петь свою песню.