Она обмякла в его объятиях, навалившись на него всем своим весом в знак полной капитуляции.
Он крепко поцеловал ее, и она обвила руками его шею. Благодаря ее росту она идеально подходила ему. Ее тело было крепким, теплая плоть и подтянутые мышцы, округлые бедра и полные груди. Он чувствовал ее силу даже в том, что она сдалась, и обожал ее за то, что она отдалась ему, хотя бы на одну ночь.
- Хочешь, чтобы я выпорол тебя? - спросил он, проводя рукой по ее волосам и прижимая ладонь к шее.
- Пожалуйста, - сказала она. S’il vous plaît. - Я фантазировала, как ты делаешь это со мной.
- Он порол тебя? - спросил Кингсли, отстранившись от одурманивающего поцелуя.
- Да.
- По его инициативе? Или твоей?
- Моей, - ответила она. - Я просила его сделать мне больно.
- Почему? У тебя были такие фантазии?
- Иногда. - Джульетта тяжело вздохнула. - Но если честно? К двадцати годам я была его любовницей уже шесть лет. Я устала от него, он мне наскучил. Моя любовь к нему угасала. Притворяться было трудно, тем более что его интерес ко мне за это время только вырос. Теперь я - центр его жизни, и он тоже... - Ее голос дрогнул. - Я привыкла одинаково любить и ненавидеть его. Теперь... теперь чаша весов склонилась.
- Значит, ты попросила его причинить тебе боль.
- Да. Несколько лет назад. Мне нужно было что-то, что заставило бы меня с нетерпением ждать возвращения в его постель каждую ночь.
- Сработало?
Она кивнула.
- Сработало. Работает. Я больше не хотела его, но хотела этого, хотела того, что он давал мне ночами - боль, страх и силу. Я хотела этого, несмотря на то что не хотела его.
- Ему понравилось так же, как и тебе?
- Сначала он не хотел причинять мне боль. Мне пришлось умолять его сделать это.
- А почему он не захотел этого, если ты хотела?
Джульетта пожала плечами.
- Он белый. Я черная. Он француз. Я гаитянка.
- И это давило на его совесть? Цвет кожи и французский колониализм? А не то, что тебе было четырнадцать и ты продавала себя в обмен на жизнь матери, когда он взял тебя в первый раз?
- Не осуждай его, - сказала Джульетта, тыча пальцем ему в грудь. - Ты не видел меня, когда мне было четырнадцать. Я бы тоже трахнула себя. И ты тоже.
- У меня есть совесть, - ответил Кингсли.
- Так ты свою называешь? - сказала она со злой усмешкой.
- Ты ведь хочешь, чтобы я выбил из тебя всю спесь, не так ли?
- Bien sûr, - ответила она с широкой улыбкой.
- Есть что-нибудь, что тебе не нравится, чего ты не хочешь? - спросил он. - Ограничения?
- Он вернется через неделю. К этому моменту у меня не должно остаться синяков. Это все. Он и я, мы занимались всем.
- Он насиловал тебя?
- Когда я того хотела. Ему не нравится, но это я люблю больше всего. Если я злю его, он соглашается, и после ненавидит нас обоих. Мне нравится заставлять его ненавидеть себя. - Она улыбнулась, и Кингсли заметил вспышку тьмы в ней, зеркальное отражение его тьмы.
- Ты носишь с ним ошейник?
- Нет. Он дарит мне драгоценности и дорогую одежду. Так он показывает мою принадлежность ему. Я бы предпочла ошейник. По крайней мере, это было бы чем-то личным.
- Я никогда ни на кого не надевал ошейник. Ошейники для собак.
- Но надеваешь ошейник на собаку, чтобы, если она потеряется, ее можно было вернуть домой к законному владельцу. Ошейники не для собак. Они для хозяев.
Кингсли посмотрел на нее и на мгновение потерял дар речи. Наконец ему удалось выдавить из себя несколько слов.
- Я хочу владеть тобой, - сказал Кингсли.
Джульетта только рассмеялась и покачала головой.
- Встань в очередь.
Кингсли притянул ее к себе и поцеловал.
Джульетта сказала, что мечтала о боли. А Кингсли фантазировал, как причинит Джульетте боль с их первой ночи вместе. Дарить и получать боль было самым интимным актом, который два человека могли разделить друг с другом. Даже более интимный, чем секс, который требовал так мало мужества. Секс был биологическим зудом, не более. А боль была жизнью, доверием и все, в чем он нуждался от Джульетты, все, что он хотел дать ей.
Но он не планировал это на сегодня, просто фантазировал. И с собой у него ничего не было - ни флоггера, ни трости, ни плети, ни цепей. Это не остановило Сорена, когда они были мальчишками в школе. Но это был Сорен, и Сорен мог избить до полуобморочного состояния одним лишь...
Конечно.
Кингсли расстегнул ремень и вытащил его из петель брюк цвета хаки. Он похудел, живя на острове, вес, который ему не нужно было терять. Месяц назад он нашел ремень в сумке, тот самый, что лежал в кожаной сумке, хранившейся в том шкафчике, в сумке, в которой было все, что ему понадобится, чтобы бежать, если придет время. И сумка, в которой лежали последние и единственные вещи, имевшие для него значение. Ремень был в той сумке.
Джульетта нервно шагнула к кровати.
- Ты знаешь, что это? - спросил Кингсли.
- Твой ремень, - ответила она.
- Он мой, и не мой. - Он протянул его. Черная кожа была потертой и выцветшей, но в остальном она была в первозданном состоянии. Он был высокого качества и, без сомнения, стоил дорого, когда был куплен более двадцати пяти лет назад.
- Этот ремень, - продолжал он, - принадлежал первому человеку, который порол меня. Он был парнем из моей школы, и я любил его. Я так сильно любил его, что отдавал ему свое тело всеми возможными способами. И этот ремень он использовал во время порки. Его ремень. Я хранил его все это время.
- Для тебя он особенный, - сказала Джульетта, разглядывая черную кожу.
- Для меня он особенный. Был особенным…
- И есть, - ответила она. - Если бы он не был все еще важен для тебя, ты бы не рассказывал мне о нем.
Кингсли кивнул.
- Он особенный для меня. Тогда, и сейчас, и всегда. Настолько особенный, что я никогда никого не порол этим ремнем. Я прятал его, как сокровище. Прятал вместе со всеми моими воспоминаниями о нем и о том, что он делал со мной.
- Ты любил его?
- Да. И сейчас люблю. Хотя иногда я жалею об этом. Вот уже двадцать три года, как он вонзается в меня ножом.
Джульетта кивнула.
– Мне знакома такая любовь. Любовь, как нож, - сказала Джульетта. - Но нож - это то, что делает нас теми, кто мы есть. Не сожалей о ноже.
- Нож привел меня сюда, - ответил он. - Я ни о чем не сожалею. Даже о том, что снова займусь с тобой любовью, зная, что ты уйдешь потом.
- Не по своей воле, - ответила она. - Клянусь, не по своей воле.
- Если бы ты могла выбирать...
- Не проси меня выбирать, когда я не могу. Просто...
- Что?
- Просто причини столько боли, чтобы я забыла, кому принадлежу. Столько боли, чтобы я забыла, кто я.
Кингсли обхватил ее за затылок, поцеловал в горло, и прошептал на ухо:
- Я заставлю тебя забыть.
Он развязал сзади ее платье и стянул его с ее тела. Сможет ли он когда-нибудь насытиться ее телом? Это казалось невозможным. Колодец его желания был бездонен, и он нырнул в него головой вперед.
Он снова поцеловал ее, сжимал груди в ладонях, схватил за бедра и крепко прижал к своей эрекции. Затем, без предупреждения, он повернул ее спиной к себе и прижал к грубой деревянной стене.
Она стояла неподвижно, молчала. Она ждала, закрыв глаза и склонив голову.
Он резко ударил ее между лопаток, и еще сильнее на несколько дюймов ниже. Она не вскрикнула, даже когда на ее коже появились рубцы, и он прицелился в них. Единственным звуком, который она издала, было несколько тихих вздохов, которые доставили ему больше удовольствия, чем крики, которые он вырывал из уст слабой женщины. Плеть или флоггер облегчали ему задачу. С ремнем ему пришлось замахиваться сильно, сильно бить, концентрировать свою энергию и силу. Ему было так же трудно наносить удары, как ей принимать их. После двух или, может быть, трех дюжин жестоких ударов вверх и вниз по всей задней части ее тела, он остановился с небольшим предупреждением, как и в начале.