Мистера Бьюэлла мы нашли за соседней дверью, в спальне, обставленной по-аскетически просто. На полке красовалась фотография первой жены, которую он любил с момента развода, и когда он поднялся из-за своего рабочего стола нам навстречу, мы увидели, что он все так же горбится из-за так и не зажившей толком травмы плеча. «В нашем прискорбном обществе иначе и быть не могло, — поведал нам мистер Бьюэлл. — Ни у кого из них не было привязанности к Господу». Когда мы напомнили ему о картинке с Девой Марией, он ответил: «Ей следовало бы иметь при себе изображение Иисуса, и никого иного». Под сеточкой морщин и буйно разросшимися белыми бровями мы все же смогли разглядеть красивое мужественное лицо человека, столько лет тому назад учившего нас бейсбольным подачам. Во время Второй мировой войны мистер Бьюэлл был пилотом. Сбитый в небе над Бирмой, он привел своих людей в безопасное место, одолев сотню миль пути по непроходимым джунглям. С тех пор он не принимал никаких лекарств, даже аспирина. Как-то зимой он сломал плечо, катаясь на лыжах, и врачам лишь удалось убедить его сделать рентгеновский снимок, не более. С этого момента он только моргал в ответ, когда мы старались переубедить его, сгребал листья, управляясь граблями при помощи одной руки, и больше уж не совершал отважных прыжков с парашютом по утрам в воскресенье. В остальном мистер Бью-элл остался прежним и всегда мягко осаживал нас, когда нам случалось помянуть всуе имя Господне. За стенами спальни его плечо изогнулось, превратившись в изящный горб. «Об этих девочках я вспоминаю с печалью, — признался он нам. — Такая напрасная трата жизни».
Наибольшую популярность в те давние времена завоевала теория, обвинявшая в произошедшем Доминика Палаццоло. Доминик был сыном недавно прибывших иммигрантов, обосновавшихся у родственников до той поры, пока сами они не осели где-то в Нью-Мехико. Он первым из мальчишек во всей округе нацепил солнцезащитные очки и успел влюбиться, не прошло и недели с момента его появления в городе. Предметом страсти Доминика была отнюдь не Сесилия, а Диана Портер — девочка с каштановыми волосами и заметно вытянутым, но все равно милым личиком, жившая в заросшем ивами доме у озера. К несчастью, Диана не замечала взглядов, которые Доминик бросал на нее сквозь просвет в заборе всякий раз, когда она выходила сыграть жаркую партию в теннис на земляном корте или поваляться, источая пот с запахом цветочного нектара, в шезлонге у кромки бассейна. Доминик Палаццоло не бывал в углу двора, где собиралась наша группка, и не вступал в рассуждения о бейсболе или о происшествиях в салоне школьного автобуса по одной простой причине: по-английски он знал всего несколько слов, но зато то и дело задирал голову — так, чтобы в солнечных очках отразилось небо, — и изрекал: «Я люблю ее». Всякий раз, когда Доминик говорил это, он вроде бы и сам удивлялся, как это у него получилось, будто выплюнул вдруг крупную жемчужину. В начале июня, когда Диана Портер отправилась на каникулы в Швейцарию, Доминик испытал сильнейший удар. «Трахать Святая Мать, — сообщил он, совсем упав духом. — Трахать Бог». Потом, чтобы продемонстрировать глубину охватившего его отчаяния и серьезность намерений, он вскарабкался на крышу дома своих родственников и спрыгнул оттуда.
Мы видели, как Сесилия Лисбон наблюдала за прыжком со двора перед своим домом. Доминик Палаццоло — в тесных брючках, в ботинках «динго», со взбитой надо лбом челкой — направился в дом; мы видели, как он прошествовал мимо раскрашенных стеклянных панелей первого этажа; затем он появился у окна наверху уже в повязанном вкруг шеи шелковом платке. Выбравшись на карниз, он одним рывком подтянулся на плоскую крышу дома. Там, под небесами, он казался хрупким, болезненным и очень темпераментным, чего и можно было ожидать от европейца. Он покачался на носках у самой кромки крыши, как это делают прыгуны в воду, и прошептал: «Я люблю ее», падая мимо окон в тщательно подстриженный кустарник во дворе.
Он не убился и даже ничего себе не повредил. После падения он поднялся на ноги; его любовь прошла испытание, а по соседству, признав его поступок героическим, Сесилия Лисбон полюбила сама. Эми Шрафф, хорошо знавшая Сесилию по школе, уверяет, что та могла говорить только о Доминике на всем протяжении последней недели перед актовым днем. Вместо того чтобы готовиться к экзаменам, она часами просиживала в библиотеке, выискивая словечко «Италия» в энциклопедиях. При расставании она стала говорить «Чао» и временами проскальзывала в двери католической церкви святого Павла на озере, чтобы обрызгать себе лоб святой водой. В школьной столовой, даже если день выдавался душным и запахи дешевой еды становились невыносимыми, Сесилия всегда брала спагетти с фрикадельками — словно, поглощая одинаковую с Домиником пищу, становилась к нему чуточку ближе. На пике влюбленности она приобрела распятие — то самое, на котором Питер Сиссен заметил потом украшение в виде лифчика.
Те, кто придерживались этой теории, обязательно подчеркивали ее центральное звено — тот факт, что за неделю до предпринятой Сесилией попытки расстаться с жизнью семья Доминика Палаццоло увезла его с собою в Нью-Мехико. Он отправился туда, беспрестанно советуя Всевышнему оттрахать себя самого, поскольку Нью-Мехико располагался еще дальше от Швейцарии, где в эту самую минуту Диана Портер безмятежно прогуливалась под сенью древ, неуклонно удаляясь от мира, в котором Доминику предстояло обосноваться в качестве владельца конторы по чистке ковров. Эми Шрафф объясняла резаные вены Сесилии пришедшей из древнего Рима традицией принимать подобные ванны в случаях, когда жизнь становится невыносимой; Эми полагала, будто Доминик, созерцающий теперь кактусы по обочинам шоссе, непременно догадался бы о любви Сесилии, услышь он только о подоплеке несостоявшейся трагедии.
Большинство страниц в больничной карте отведены отчету психиатра. Побеседовав с Сесилией, доктор Хорникер поставил диагноз: ее самоубийство явилось выплеском агрессии, накопившейся в результате сублимации инспирированных подростковым либидо желаний. При виде трех совершенно разных чернильных пятен Сесилия неизменно говорила: «Это банан». В других пятнах ей удалось различить «тюремную решетку», «болото», «африканца» и «Землю после атомной катастрофы». На вопрос, почему она пыталась покончить с собой, Сесилия отвечала только: «Это было ошибкой», а когда психиатр попробовал добиться более четкого ответа, окончательно замкнулась в себе. «Несмотря на серьезность ее ран, — говорилось в отчете, — я не склонен верить, что пациентка действительно намеревалась оборвать свою жизнь. Ее поступок был криком о помощи». Доктор Хорникер встречался с мистером и миссис Лисбон и рекомендовал им несколько ослабить заведенные в семье порядки. Ему казалось, что Сесилии пошла бы на пользу «некая социальная отдушина вне школьного распорядка, в рамках которой она могла бы взаимодействовать со сверстниками мужского пола. Тринадцатилетней девочке следовало бы разрешить пользоваться косметикой того рода, что имеет хождение среди ее ровесниц, — это помогло бы ей установить с ними более прочные контакты. Подражание заведенным в группе порядкам является неотъемлемой вехой процесса индивидуализации».