— Сядь — вот сюда.
Она подошла к грубой скамье у стены и уселась подле меня — совсем близко. Слишком близко. Я даже почувствовала ее запах — смесь пота и влажного гнилого дыхания.
Теперь-то я знаю, что злобный вид Ла Бефаны, так же как и ожесточение, которое она таила в своем сердце, был частично вызван обычным невезением. Разрушение зубов, оспа и время давно отняли у нее внешнюю прелесть, которая оправдывает мелкие пакости иных красоток.
Существует ли на свете зло, простое и неприкрытое? Ла Бефана, пожалуй, была к тому ближе всех, кого я повстречала на своем веку. Но даже в ней зло было сложным, многослойным и укрытым под множеством масок. А под ним самим таилась раненая тварь, скорее животное, чем человек. Преступно было, что такой особе дозволяли учительствовать, дали ей власть над столькими неокрепшими юными душами.
Даже ее ненависть ко мне — совершенно исключительная ненависть — была в чем-то безличной. Причиняя мне боль, она явно целила в кого-то другого, а я являлась лишь пешкой в ее игре. Впрочем, нет сомнения, что она мечтала сокрушить меня; она вознамерилась добиться моей погибели, и вознамерилась представить дело так, будто я сама была тому причиной.
— Известно ли тебе, — начала она, придвигаясь еще ближе, — что каждый двадцатый венецианец — или священник, или монахиня?
— Я не думала, что так много. Но призвание служить Господу, несомненно, призвание весьма сильное.
— Несомненно. И все же истинно религиозное призвание встречается достаточно редко. Гораздо чаще виной тому закон о наследстве, принятый в нашей Республике, и многие идут в священнослужители только потому, что их родня не хочет делиться с ними титулом и земельными угодьями. Других же к Богу обращает обычный голод.
Только тут я заметила, что сижу, боясь дохнуть. Поняв, что Ла Бефана решила прочитать мне нотацию, а не бить — по крайней мере пока, — я с облегчением перевела дух.
Она меж тем снова ухмыльнулась. Могу поклясться, ее улыбка была в ней самым страшным.
— Думала ли ты когда-либо, что призвана служить Богу, Анна Мария?
Она втягивала меня в какую-то игру, значит, следовало хорошенько подумать, прежде чем ответить.
— Мое призвание — музыка.
— Да, — согласилась Ла Бефана. Улыбка сползла с ее лица. — Вот точно так же и я думала. Ты хорошо видишь при таком слабом свете? Я хотела тебе кое-что показать.
Я исподтишка метнула в ее сторону быстрый взгляд, но не заметила рядом ничего, чем бы она могла поколотить меня — кроме как руками. Впрочем, ее руки могли устрашить кого угодно.
Ла Бефана сидела неподвижно, очевидно заметив мой испуг. Затем она наклонилась и задрала юбки выше колен.
Глаза у меня уже приспособились. Кожа на ее ляжках была комковатая и пятнистая, словно оставленный в сырости каравай. Не скажу в точности, от чего у меня больше свело внутренности — от вида ее рыхлой плоти или оттого, что с самого утра у меня не было во рту ни крошки, не считая кусочка хлеба за завтраком.
Ла Бефана говорила полушепотом, однако близость стен словно втискивала ее голос мне в уши.
— Когда-то и я была favorita46 у маэстро. Дарования у меня было не меньше, чем у тебя, — и к тому же я была набожна. Я возлюбила Господа всем сердцем и всем сердцем стремилась к добру — даже когда Сатана искушал меня.
Никогда раньше не говорила она со мной таким тоном — словно была мне другом, словно любила меня.
— Если бы можно было, я бы стала монахиней-певчей. Да-да, я от всей души желала принести обет.
Говоря так, Ла Бефана понемногу разматывала повязки, которыми были обмотаны ее ноги от колен до лодыжек.
— Но только дочери благородных венецианских семейств годятся в певчие. Не имеет значения ни талант девушки из простонародья, ни ее несравненное стремление служить Господу — она не считается достойной возносить молитвы Всевышнему ради спасения нашей Республики. Приняв постриг, она может рассчитывать лишь на то, что будет простой служанкой у венецианских монахинь-певчих.
Ла Бефана расстегнула башмаки. Ее ступни тоже были замотаны несвежими, пропитанными потом повязками. Наконец она сняла и их.
Раньше мне никогда не приходилось видеть босые ноги старого человека. Уродливо скрюченные пальцы были увенчаны нашлепками, напоминающими шляпку на обезьянке шарманщика, но совершенно лишенными цвета. Ногти на пальцах или ороговели и пожелтели, либо казались сизо-бурыми, по цвету кожи под ними. Щиколотки были покрыты лиловыми пятнами, на них выступили синие разбухшие вены.
Я не могла сообразить, зачем она мне все это показывает, — разве что желает помучить меня этим премерзким зрелищем.
Тем временем Ла Бефана, морщась, поставила босые ноги на пыльный пол.
Сейчас мне вспоминается, что я боялась, как бы она и вправду не оказалась ведьмой, способной проникать в чужие мысли. Может, она это умеет, только когда босая? Я сделала над собой усилие и стала молиться, что, без всякого сомнения, было тягчайшим грехом ввиду недавно произнесенной лжи. «Deus in adjutorium meum intende. Domine ad adiuvandum…»,47 — твердила я мысленно, стараясь не сбиться, но тут Ла Бефана снова заговорила — так тихо, что мне сначала показалось, будто ее слова тоже возникли в моем воображении. Но это она шевелила губами, бормоча:
— В свое время я тоже была favorita, как и ты. Талант, одним словом. «Это дар Господень», — не раз повторял мне маэстро. Он давал мне отдельные уроки, только мы с ним вдвоем, он и я.
Ла Бефана вцепилась пальцами мне в ворот и подтянула еще ближе, так что мне стали видны блестящие от слюны огрызки ее зубов.
— Ты знаешь, что значит жертвовать, Анна Мария?
Я зажмурила глаза. Не сомневаюсь, что в тот момент меня трясло. Я долго думала, прежде чем ответить: мне хотелось отыскать правильные слова, чтобы избежать неведомого истязания, которое Ла Бефана приготовила для меня в этой башне, на самом верху, где никто не услышит моих воплей.
— Иисус пожертвовал собой, чтобы все мы смогли возродиться после Судного дня для жизни вечной.
Неожиданно она ослабила свою хватку.
— Ты рассуждаешь как ребенок. — От ее мягкости, как и от улыбки, не осталось и следа. — Я говорю о жертвах, принесенных женщиной.
Тогда я ни одну из нас не воспринимала как женщину: в моем представлении ни я, ни Ла Бефана не были женщинами. В ужасе, словно заколдованная, наблюдала я, как она обеими руками приподняла и вывернула правую ногу. На внутренней стороне лодыжки, повыше пятки, кожа была шершавой и растрескавшейся, словно глинистая тропинка в пору засухи. Там я увидела выжженное некогда клеймо — букву «Ρ» с основанием в виде креста, обрамленную четырьмя завитушками, верхняя правая из которых заканчивалась крючком.
В то время мне уже было известно тайное прошлое Пьеты. На рубеже веков Сенат издал указ, запрещающий клеймение детей. Однако когда я попала в приют — по моим подсчетам, в 1695 году, — воспитанников еще клеймили. Помещения наши всегда были переполнены, поэтому большинство младенцев отдавали на попечение кормилиц, выбирая места как можно дальше от Венеции. Правление всегда стремилось сократить расходы на наше содержание, а потому рассчитывало, что хотя бы некоторые из приемных матерей привяжутся к своим подопечным и захотят оставить их у себя.
Однако бедность в округе такова, что приемная мать готова умертвить вверенного ей подкидыша, а оплату за него пустить на прокорм и одежду для собственной дочери, которая по достижении десятилетнего возраста и отправится в Пьету, чтобы продолжать пользоваться там благами государственного обеспечения.
И вот правление в мудрости своей сыскало выход — пусть хирург ставит воспитанникам клеймо на руку или на ногу, чтобы постороннее дитя не могло расти за счет приюта и впоследствии попасть туда.
Я и не подозревала, что Ла Бефана — тоже подкидыш. А должна бы подозревать, ведь почти все взрослые обитательницы Пьеты выросли в приюте. И все же я, как всякий ребенок, с трудом представляла, что мои наставницы когда-то были иными, чем сейчас, — чуждыми существами со своим собственным языком и собственным кодексом поведения. В отличие от настоятельницы, сестры Лауры и даже сестры Джованны, Ла Бефана еще не появилась здесь, когда я начала учиться музыке.
Я еще порылась в памяти — да нет, раньше я видела ее. Мне было лет девять или десять, когда ее ввели в состав coro. А потом, через несколько лет, Ла Бефану возвели в ранг maèstra. Куда же она подевалась в промежутке? И сколько отсутствовала?
Ла Бефана пошевелила пальцами ног и принялась заново бинтовать ступни и икры.
Я взглянула в ее неумолимые глаза и постаралась придать голосу побольше твердости.
— Вы были в Пьете, синьора, когда меня принесли?
Кажется, мой вопрос доставил ей удовольствие. Она долго изучала меня взглядом, затем подняла руку и прикоснулась к моей щеке. Она едва дотронулась, и все же меня передернуло.