Потом нас обеих назначили в отборную группу из шести человек — включая и маэстро, — которая должна была играть в конце сентября в Сан Франческо делла Винья — монастыре, совсем недавно служившем приютом Марьетте. Там я сама когда-то сделала свой первый вдох. Это было мое первое выступление за стенами Пьеты со времени концерта в гетто и первый опыт солирования в coro, хотя я до сих пор не была принята в основной состав и уже всерьез сомневалась, что смогу дождаться подобной милости.
Марьетта явилась на торжество вместе с мужем — теперь моим дядей — и родителями моей матери, которые меня старательно не замечали.
Странно я себя чувствовала в том месте, где появилась на свет. Конечно, я не могла его помнить, но меня ни на минуту не покидало чувство, что я здесь уже была. Стены монастырской церкви дышали матушкиным присутствием, перила мраморной балюстрады, казалось, еще хранили тепло ее ладоней, а в пустых помещениях раздавались отзвуки ее голоса. Я отчетливо представляла, как здесь она впервые взглянула на меня, впервые взяла на руки — и теперь я знала с ее собственных слов: она глядела на меня с любовью, она была рада, что я родилась.
Все это добавляло проникновенности моему исполнению, Бернардина играла как ангел, и я была горда за нее не меньше, чем за себя. Многие потом говорили, что этот концерт был самым изумительным впечатлением в их жизни.
Мы сыграли три концерта из «L'Éstro Armònico». Годом ранее Вивальди наконец удалось издать в Амстердаме весь цикл, посвятив его Великому герцогу Тосканскому Фердинанду Третьему Медичи — одному из ярых почитателей и покровителей Пьеты. Герцог в это время как раз находился в Венеции и вместе со своей свитой сидел в зале, среди прочих вельможных слушателей.
Вивальди играл violino principale79 в концерте соль мажор. Но он успешно прошел прослушивание для исполнения скрипичных соло только в пятом концерте, ля мажор, тогда как мы с Бернардиной выиграли в остальных — возможно, потому, что успели поднатореть в повторении и подражании друг дружке, со слуха воспроизводя сольные пассажи большой сложности. Когда мы играли два аллегро, со всеми их каденциями и многочисленными экспрессивными паузами, я чувствовала себя словно атлет древних времен. Публика вскочила с мест и устроила нам грандиозную овацию.
В концерте ля минор маэстро играл первую violino concertante,80 а я — вторую. Синьора Пелегрина — та, что учила Джульетту, — играла партию на своей violone.81 Синьора Мария Риччьюта,82 которую так прозвали за чудесные светлые кудри, а также чтобы отличать ее от прочих Марий, играла на виоле,83 а синьора Дианора сидела за cèmbalo.84 Многие слушатели не могли сдержать слез. Герцог Фердинанд одарил каждую из нас золотым луидором, а сколькими сокровищами он уже осыпал Вивальди — про то мог ведать один Господь.
Пробрался на торжество и Сильвио, хотя я увидела его гораздо позже, во время приема. Он был in màschera и переодет до неузнаваемости, хотя на этот раз в мужской костюм. Ловко протиснувшись сквозь рой почитателей, окруживших меня после концерта, он вплотную приблизился ко мне, скорчил страшную косоглазую мину, а затем опять исчез в толпе, предоставив мне давиться от смеха в одиночку.
Как же я ценила присутствие Сильвио в моей жизни — с самого детства, когда мы подружились, еще будучи в comun! Но и достигнув зрелого возраста, он остается таким же обворожительным и красивым, как и прежде. Он до сих пор юношески строен, а волосы у него все так же белокуры, хотя я подозреваю, что он добивается этого при помощи некоего снадобья. Кожа на лице Сильвио остается гладкой, а кисти рук по-прежнему изящны и почти не помечены временем. Теперь он может позволить себе роскошь носить одежды из шелка и бархата, и они смотрятся на нем великолепно.
Сильвио понимает, как быстротечна красота, и лучше других знает, что она обманчива, как блуждающий огонек на болоте. Он первым видит la piavola de Franza — куклу, наряженную по последней моде до мельчайших подробностей; ее каждую неделю доставляют ему почтовой каретой из Парижа. Хорошенькие ученики Сильвио выставляют куклу в витрине его mercerìa,85 а модные дамы — и те, кто хочет слыть модными дамами, — прибегают поглазеть, а потом спешно шлют записочки своим портнихам. Все они бабочки — в Венеции таких не счесть, а Сильвио снабжает их любимыми лакомствами.
Можно не сомневаться, он сам создал свое благосостояние. Однако в отличие от многих денежных мешков он еще и щедр: редкий год обходится без того, чтобы он не отправил со своей мануфактуры в приют столько шелковой материи, чтобы хватило обшить весь наш coro. Я подозреваю также, что столь же частые пожертвования выпадают и на долю comun, хотя сам Сильвио никогда в этом не признается. Вообще-то мне совершенно непонятно, как он умудряется слыть деловым человеком, оставаясь все тем же насмешником и зубоскалом, что и в годы юности.
И все же в глубине души, безотносительно к тому, мужчина он или женщина, Сильвио — человек удивительной душевной утонченности, которую редко встретишь.
На следующий год после смерти моей матери он прислал мне ко дню рождения веточку finòcchio.86 Это слово не только обозначает растение с лакричным ароматом, но и служит грубым прозвищем для мужчин вроде Сильвио.
К кружевной веточке фенхеля накрепко пристали два кокона. Я не сразу заметила их, а когда обнаружила, не могла понять, что это такое. С виду они были просто частью растения — два бледных утолщения на стебле, растущие прямо из него, две ромбовидные створчатые выпуклости, скрытые среди перистой темной зелени. Но наша искусная садовница маэстра Оливия — хотя она уже и тогда была почти слепа — наклонилась к ветке, прислушалась и улыбнулась:
— Не спускай с них глаз, Анна Мария, они уже созрели.
— Это что, какой-то плод? — не понимала я.
— Да! — ответила она, усмехнувшись мне беззубой, младенчески очаровательной улыбкой. — Это вроде плода. Не мешкай — положи ветку в теплое место, под солнечные лучи, и ты увидишь, как он дозреет!
Я положила веточку на подоконник, залитый солнцем, и тут же заметила, что ромбики начали съеживаться. Таинственные плоды под их кожурой вдруг ожили и пришли в движение. Что за чародейские штучки прислал мне Сильвио? Неужели в стеблях фенхеля обитают феи?
Я склонилась поближе и услышала какое-то царапанье, а потом треск. Время словно замерло, пока я с изумлением взирала, как прорывается тонкая оболочка, служившая тюрьмой двум пробивающимся наружу существам — мокрым, трепещущим, новорожденным. Они походили на двух красоток в вечерних платьях, которых только что вывалили из рыболовной сети прямо попками на пол бальной залы, — и вот они очумело сидят, облепленные собственными шелковыми юбками. Затем непонятные создания понемногу расправили крылышки, оказавшиеся красочными и яркими, словно многоцветная одежда, сшитая Иосифу любящим отцом.87 Я невольно перекрестилась: впервые в жизни мне довелось узреть настоящее чудо.
Не знаю, сколько я стояла так, наблюдая, как они расправляли и просушивали свои великолепные крылья. Я смотрела на них, боясь сморгнуть, пока бабочки окончательно не нашли друг друга, обрели силы — и улетели. Даже за это краткое время они успели полюбиться мне — и вот они улетели, покинули меня навсегда.
Так всегда бывает с тем, что дорого нашему сердцу, и с самым прекрасным, что только есть в мире. Теперь я не устаю твердить себе: «Пей, Анна Мария! Пей сколько можешь, пока в колодце еще есть вода!»
Иногда, засыпая или просыпаясь, я вновь вижу моих бабочек. Они навещают меня между сном и явью теми же призрачными путями, что и Франц. Он проводит рукой по моим волосам, едва касается губами щеки — нежно, словно бабочка задела крылом.
΅΅΅΅ * ΅΅΅΅В лето Господне 1711
«Милая Аннина!
Ты блистательно сыграла на концерте. Как я завидовала тебе, сидя простой слушательницей среди всех этих тупиц из моей семейки. Видно, им никогда не дано оценить ни как сложны наши concèrti,88 ни до чего здорово ты играешь свои соло.
Единственное утешение — герцог согласился поехать к нам на ужин после концерта. Меня не пришлось долго уговаривать, чтобы спеть для него, и я не могу тебе передать, как приятно, когда в кои-то веки тебя слушает человек, способный чувствовать музыку во всех ее тонкостях.
Не доходит до меня, как в семейке Фоскарини мог явиться на свет такой талант, как ты. Среди них не сыщешь ни певца, ни музыканта, и вся их свора, за исключением одного Томассо, — ужасные снобы. Я готова отхлестать свою свекровь по щекам, если она еще раз выкажет пренебрежение к тебе. Тем не менее, когда мы все благополучно набились в гондолу, она без умолку трещала о том, какая ты стала миленькая и изящненькая, и что ты наверняка ходишь у maestro в любимицах, и что скоро, совсем скоро ты сама сможешь сделаться маэстрой. Слов нет, моя дражайшая свекровушка — лицемерка, каких свет не видывал.
Вы с Бернардиной, похоже, стали не разлей вода. Неужели она и вправду совсем ослепла, на оба глаза? Как же она управляется? Я смотрю, у нее высыпало еще больше веснушек — впрочем, какая разница, как она выглядит, ведь все равно ей и дальше жить в этой дыре. О, прости меня, cara! Уверяю тебя, я вовсе не бросила идею выдать тебя замуж! Даешь ли ты по-прежнему уроки Бернардине? Тебе хоть за это платят?