Любезноу облокотился на край длинного стола прямо напротив Синклера, который пытался вспомнить, как по пятницам ходит восьмичасовой экспресс из Биркенхеда в Юстон и меняет ли он тягу в Рагби.
– В прежние времена, – сказал Любезноу, – здесь, в Сингапуре, была только одна дорога через чертовы джунгли – по трубе водовода. Ты понимаешь, о чем я?… Труба До сих пор цела.
– Да, – кивнул Синклер. Он вспомнил, что экспресс меняет локомотив в Рагби только по субботам.
– Это была очень удобная дорога, – продолжал Любезноу. – Япошки никак не могли взять в толк, как мне удается так быстро пересекать джунгли. Я появлялся у водохранилища, снимал ихнего часового, а через несколько минут был уже на шоссе Букит-Тимах. Им невдомек было, что я взбирался на трубу и бежал по ней что есть духу. Кое-кто до сих пор считает япошек головастыми ребятами, но они ими не были, нет, не были…
Дрисколл сидел на противоположном конце стола, положив на столешницу крепкую ногу в ботинке. Он снова пытался зажмурить свой непокорный глаз, медленно закрывая его одновременно с другим до тех пор, пока масляные лампы не начинали двоиться и расплываться. Когда все вокруг погружалось в темноту, Дрисколл медленно открывал правый глаз, стараясь, чтобы левый оставался закрытым. Это никогда не срабатывало, не сработало и сейчас. В конце концов сержант оставил свое занятие, сделал знак Фреду налить еще пива, а сам стал пристально рассматривать Любезноу, столь не любезного его сердцу.
Любезноу сказал Синклеру:
– Они думали, что я – какой-нибудь призрак. Просто призрак – и все! Что ты на это скажешь? Они сами говорили мне об этом, когда в конце концов изловили и отправили в Чанги. Они думали, что я – призрак!
«Наверное, строительство нового локомотивного депо в Стоунбридже уже закончено, а когда я вернусь домой, новая стрелка в Сент-Панкрасе тоже будет введена в строй, – размышлял Синклер. – На линию выйдут первые мощные дизели. Тогда я смогу сбросить надоевшую форму и сбегать на станцию "Ройял Оук", чтобы поближе рассмотреть тепловозы "Уэстерн" и повидаться с мистером
и миссис Бут».
Как и Синклер, супруги Бут часто приходили на вокзал в Уилдстоне, чтобы увидеть мчащиеся на всех парах лондонские экспрессы. Они даже собирались провести на четвертой платформе Уилдстона весь свой медовый месяц, но несколько недель назад мистер Бут написал Синклеру, что они с женой поссорились. Миссис Бут заявила, что ей надоело проводить каждое воскресенье на железнодорожной развязке в Уилдстон-Мидлэнд, и некоторое время положение оставалось очень серьезным, однако происшедшие недавно перемены явно пошли молодоженам на пользу. Переезд на станцию «Ройял Оук», расположенную на более оживленной ветке, предотвратил крушение их брака.
– …Конечно, – продолжал Любезноу, – когда в Чанги мне сдавливали тисками большие пальцы на ногах, мир вовсе не казался смешным. И так несколько раз! Меня, видишь ли, было очень трудно удержать в лагере. Я ничего не боялся. Выбраться из Чанги для меня было так же просто, как встать утром с постели. Кроме того, я был уверен, что япошки не посмеют меня расстрелять, даже если поймают, потому что тогда восстанут другие пленные. А они могли восстать, потому что в Чанги я был кем-то вроде крайнего, который один отдувается за всех. Ты понимаешь, что я имею в виду?
– Да, – снова кивнул Синклер.
Приподняв полог, в палатку вошел Бригг. Он взял пиво и сел за один из столиков напротив Любезноу. В заднем кармане у Бригга лежало недописанное письмо к Джоан, которое он не смог закончить, так как карбидка в его палатке начала мучительно мигать и гаснуть. Кроме того, он никак не мог отделаться от мыслей о малайской девушке, с которой Любезноу сорвал одеяло, о ее молодых грудках, а также о Джоан и о Филиппе Раскин. И о Люси, милой Джюси-Люси, которая подарила ему крепкое мужское счастье – бесконечное блаженство, длившееся одну ночь, и несколько мучительных часов, которые он провел в туалете, разглядывая себя в поисках зловещих пустул.
В огромной, похожей на пещеру палатке собралось человек тридцать. Три карточные школы заняли три стола в глубине. Оттуда доносились звонкие шлепки карт по дереву, стоны разочарования и смех. Остальные – солдаты из пенглинского гарнизона и из других мест – сидели обособленными группками, отгороженные друг от друга стеной молчания.
Дрисколл гадал, как начальник штаба ухитрялся заметить его дефект. Синклер с наслаждением вспоминал развязку перед Севернским тоннелем. Любезноу в подробностях описывал свои многочисленные эскапады, а Бригг мысленно ложился в постель с Филиппой Раскин. Толстяк Фред разносил пиво.
А потом все остановилось. Остановилась музыка, лившаяся из громкоговорителя, и голос диктора объявил, что сейчас начнется программа новостей. В палатке воцарилась тишина, хотя снаружи, под плодородной луной, продолжали неистовствовать сверчки, а в болоте надрывались лягушки. Солдаты же только еще ниже склонились над своими стаканами и замолчали, прислушиваясь.
Фред Орган беспокойно шевельнулся за своей импровизированной стойкой и смахнул с нее несуществующую пыль. Лица солдат, освещенные тусклым светом коптящих керосиновых ламп, застыли, стали пустыми и жесткими. Как и каждый вечер, все ждали новостей из далекого дома. Наконец зазвучал голос диктора; его размеренная и четкая речь понеслась над лагерем, над джунглями, над деревьями, в вершинах которых дремали равнодушные обезьяны. Им было наплевать и на снежные заносы в Апеннинах, и на дебаты в Парламенте, и на розыгрыш Кубка Футбольной ассоциации.