И тихонько повторил:
— Буду обязан.
Этого я не ожидал. Видимо, Семян не выдержал в той роли, которую мы ему вчера придумали, и вместо того, чтобы поговорить рассудительно, успокаивающе, он разговаривал в приказном тоне… видимо, на него напал и затерроризировал экс-Семян, тот, опасный, которого он вырвал из себя во время обеда, и оттого в нем родилась угроза, приказ, давление, жестокость (которым он не мог противостоять, потому что боялся их больше, чем кто бы то ни было)… Довольно того, что он снова стал грозным, но по крайней мере то было хорошо, что я уже не чувствовал себя, как тогда ночью в комнате, единственным ответственным за него, однако передал дело Фридерику.
Иполит встал. Ну так что, господа, как сделаем? Кто? Он достал четыре спички и обломил головку одной. Я посмотрел на Фридерика — ждал какого-нибудь знака — может, рассказать о моем ночном разговоре с Семяном? Но он был ужасно бледен. Сглотнул слюну.
— Извините, — сказал он, — Я не уверен, что…
— Что? — спросил Иполит.
— Смерть. — выпалил Фридерик. Он смотрел в сторону. — У-би-ть его?
— А что? Ведь есть приказ.
— У-би-ть, — повторил он. Ни на кого не смотрел. Был один на один с этим словом. Никого, только он и «у-би-ть». Нет, не могла соврать его меловая бледность: он знал, что такое убивать. Знал — в данный момент — до конца — Я… это… нет… — сказал и сделал пальцами как-то в сторону, в сторону, в сторону, куда-то от себя… Потом он посмотрел на Вацлава.
Казалось, что на его бледности появился адрес — и хотя он не успел еще ответить, я уже доподлинно знал, что он вовсе не надломился, а продолжает управлять ходом событий, маневрировать — не упуская из виду Гени и Кароля — в их направлении! Так, значит, что? Он боялся? Он их преследовал?
— И вы тоже нет! — обратился он прямо к Вацлаву.
— Я?
— Как вы это сделаете… ножом? — ведь надо-то ножом, потому что из револьвера — слишком громко — как вы сможете это сделать ножом?… Вы? Вы — да ведь вы — католик, ведь вас воспитала такая мать! Я только спрашиваю, как вы с этим управитесь?
Он путался в словах, но они были до конца пережиты, поддержаны уставившимся на Вацлава кричавшим «нет» лицом. Несомненно — «он знал, что говорил». Знал, что означает «убить», и, будучи не в силах противостоять, находился на грани срыва… Нет, это не было ни игрой, ни тактикой, в этот миг он был настоящим!
— Вы дезертируете? — холодно спросил Иполит, но получил в ответ глупую и беспомощную улыбку.
Вацлав сглотнул слюну, как будто его заставили съесть что-то несъедобное. Я допускаю, что он подходил к делу, как и я, т. е. по-военному, и это убийство было для него одним из многих, еще одним — хоть и омерзительным, но тем не менее обычным и даже необходимым, и неизбежным — и так было до тех пор, пока это убийство не достали из массы прочих убийств и не поставили перед ним отдельно, как неимоверное Убийство как таковое! Он тоже побледнел. К тому же мать! И нож! Нож, похожий на тот, которым его мать… значит, пришлось бы убивать ножом, вынутым из матери, размерить то же самое движение и повторить то же самое действие на теле Семяна… Но, может быть, под изборожденным морщинами лбом он спутал мать с Генькой, и не мать, а Генька стала решающим элементом. Он должен был увидеть себя в роли Скузяка, наносящего удар… но какую тогда, какую позицию занять по отношению к Гене с Каролем, как противостоять их соединению, Гени в объятиях (мальчика), подрастающей Гени в его объятиях, бессовестно обмальчишенной Гени?… Убить Семяна, как Скузяк, но в кого же тогда он превратится? В Скузяка? Что он противопоставит этой несовершеннолетней силе? Если бы Фридерик не выделил и не сделал значительным Убийство… но теперь это было уже Убийство, и удар ножом метил в его собственное достоинство, в честь, в добродетель, во все то, что он использовал в борьбе со Скузяком за мать, и с Каролем — за Геню.
Видимо, по этой причине он тупо, как будто констатируя нечто уже известное, сообщил Иполиту:
— Я не могу…
Тогда Фридерик обратился ко мне чуть ли не триумфально, тоном, заключавшим в себе ответ:
— А вы? Вы — сможете убить?
Боже мой! Так это, значит, только тактика! Вот, оказывается, во что он метил, прикидываясь испуганным и заставляя нас отказываться. С ума сойти! Значит, этот его бледный, потный, дрожащий, доведенный в нем до предела страх был лишь конем, на котором он скакал… прямиком к молодым коленям и рукам! Он использовал свой испуг в эротических целях! Вот он — верх шарлатанства, невероятная подлость, нечто совершенно неприемлемое и невыносимое! Этот лихой наездник оседлал самого себя, как коня! Однако его гонка захватила меня, и я почувствовал, что должен скакать вместе с ним. Хотя, впрочем, ясное дело, убивать я не хотел, и был счастлив, что смог выкарабкаться — дала трещину наша дисциплина и сплоченность. И я ответил: — Нет.