Данте бросает на меня взгляд, засовывая крабовую ножку между ореховыми крекерами. Он хрустит, и я съёживаюсь от ужасного звука. Зачем кому-то это есть?
— Ты, правда, никогда не пробовала крабовые ножки? — спрашивает он с сомнением, как будто это не может быть правдой.
— Нет, — подтверждаю я. — Никогда.
— Ну, тогда, мой маленький Подсолнух, угощайся, — произносит он.
Я вздрагиваю от этого прозвища. Он шутит надо мной?
Я смотрю на него, и не похоже, чтобы он шутил. Он занят вытаскиванием тягучего белого мяса из сломанных крабовых ног. Он просто пытался быть милым.
«Это было сказано с нежностью, ты, идиотка», — говорю я самой себе. Так что же это значит? Я начинаю влюбляться в него? И прихожу в восторг даже от его слов?
— Вот, попробуй, — указывает Данте, протягивая мне кусочек краба на маленькой вилке, с которой капает растопленное масло. Я изучаю его мгновение, и Данте закатывает глаза.
— Просто попробуй, — говорит он. — Оно же не укусит тебя.
Я позволяю ему опустить вилку мне в рот, ожидая попробовать кусочек рая, как это было, когда пробовала мороженое.
Но нет.
Это, безусловно, не то, что я чувствую.
Совсем не похоже на рай.
На вкус как мёртвая рыба, вот что это.
Я стараюсь не выплевывать его, вместо этого концентрируюсь на жевании ненавистного куска мяса. Данте смотрит на моё лицо, а потом умирает от смеха.
— Могу предположить, что тебе оно не нравится? — спрашивает он, его лицо светится, как рождественская ёлка. Он протягивает мне салфетку.
Я выплёвываю в неё краба и складываю пополам, затем снова пополам. Данте протягивает руку, я неохотно передаю ему пережёванную тушу краба, и он бросает её в мусорный бак. Они даже додумались принести мусорные баки? Они вообще подростки или кто?
— Всё нормально, — говорит он. — Я думаю, что, возможно, к этому вкусу нужно привыкнуть. Тогда исключаем устриц из списка, так как к их вкусу тоже нужно привыкнуть. Ты когда-нибудь их пробовала?
Я качаю головой.
— Нет, если только не считать горных устриц. Хотя они, конечно, не имеют ничего общего с настоящими устрицами.
— Горных устриц? — он выглядит растерянным.
Я краснею, и Данте сразу же становится интересно.
— Что? Что не так? Что такое горные устрицы?
Я сомневаюсь. Затем решаю, что я уже достаточно большая девочка и могу это объяснить. Срань Господня. Я не могу быть ребёнком. Я могу сделать это, не краснея. Могу.
— Горные устрицы — это бычьи шары. Бычьи яйца, если хочешь быть точным. Я случайно попробовала их, когда Коннор и Квинн обманом заставили нас с Беккой съесть их на родео.
Я краснею. Мои щеки раскалены до предела.
— Родео?
Данте выглядит одновременно заинтересованным и потрясённым, при этом чувствуя отвращение к идее съесть бычьи яйца.
— Это спортивное мероприятие, — говорю я ему. — Я могу рассказать об этом позже. Здесь есть ещё что-нибудь съедобное?
Данте оглядывается по сторонам и с сожалением качает головой.
— Мне жаль, но нет. Это вроде традиции. Мы готовим свежие морепродукты ночью на пляже. Наши родители и родители наших родителей делали это. И так далее. Мы недостаточно цивилизованны, чтобы приносить хлеб или что-то ещё, — улыбается он и касается моей руки.
Я чувствую жар от его прикосновений ещё долго после того, как теряю контакт с его рукой.
Идеальный отпечаток его ладони красуется на моей руке.
Хотела бы я, чтобы он остался тут навсегда.
— Ты готова? — спрашивает Данте в тоне, который предполагает, что он повторяет сказанное.
— Что? — Я тупо смотрю на него.
Он терпеливо смотрит.
— Ты готова идти? Я найду что-нибудь съедобное для тебя на кухне Дворца.
— О. Мы не должны уходить так скоро. Мы можем поесть, когда вернемся. Ничего страшного.
Данте оглядывается, и я слежу за его взглядом.
Рядом на песке две девушки сидят, прислонившись друг к другу. Похоже, они готовы потерять сознание в любой момент. Группа парней в плавках переместились к воде и, крича, рассекают в холодных волнах. Гевин занят, пытаясь добиться миниатюрной блондинки, которая все ещё кажется немного трезвой, и звук пьяного смеха раздаётся в ночи вокруг нас. Кажется, мы здесь единственные два абсолютно трезвых человека. Я нигде не вижу Элену.
— Я готов, — говорит Данте.
Тогда я понимаю, что не видела в его руках никаких напитков весь вечер.
— Ты не пьёшь?
Он смотрит на меня сверху вниз, его ох-какое-прекрасное лицо освещается лунным светом. Серебристый свет омывает его щеки, освещая его острые скулы, и я понимаю, что хочу прикоснуться к нему. Я хочу провести пальцами по его коже и вдохнуть его мужской запах. О, Господи. Что со мной происходит?
— Обычно нет, — отвечает он. — Немного шампанского тут и там на приёмах у отца, но больше ничего. Меньше всего мне нужно, чтобы такие фотографии попали в газеты. Я уже вижу заголовки: «Принц Кабреры сам сводит себя в могилу раньше времени».
— Должно быть, трудно быть тобой, — мягко говорю я. — Ты должен думать о каждом своём шаге.
Он снова смотрит на меня, в ночи его глаза приобретают тёмно-синий оттенок.
— Не так уж сложно быть мной, — отвечает он. — И иногда это лучше, чем быть кем-то ещё.
Затем он задевает меня, слегка коснувшись моего бедра рукой. Она задерживается там на секунду, потом ещё на одну. Делает ли он это осознанно?
Конечно, он знает, где находится его рука.
Я чувствую связь с ним, как будто в воздухе течёт электричество, как тогда, в самолёте. Его глаза смотрят прямо в мои, и моё сердце скачет, как лошадь. Он делает шаг ближе, и теперь он определённо в моём личном пространстве. Но мне нравится. Я чувствую тепло, исходящее от его тела, и оно тянет меня к нему. Если бы я захотела, я могла бы сделать один маленький шажок и прижаться к его груди.
Если бы я захотела.
Что я и делаю.
Хочу.
А потом, когда я начинаю делать шаг в его сторону, я слышу своё имя.
Тоскливое, печальное хныканье.
— Риз.
Всхлип.
Я поворачиваюсь и замечаю Мию, стоящую на четвереньках рядом с креслом, в котором я её оставила. Она перестаёт хныкать и её рвёт, наверное, галлоном фиолетового вина. Я вздрагиваю. Её тошнит ещё больше. И она начинает плакать.
— Прости, — бормочу я Данте, а затем спешу к Мие.
Я чувствую его позади себя, но я не оборачиваюсь. Я просто опускаюсь на землю рядом с Мией и держу её короткие волосы подальше от лица, пока её рвёт.
Потому что так поступают друзья. Они заботятся друг о друге, даже когда это неудобно или несвоевременно. Неужели я её единственный друг? Я оглядываюсь, но не вижу, чтобы кто-то ещё пришел на помощь. Но, честно говоря, половина людей здесь в таком же состоянии.
— Риз, я чувствую себя так ужасно, — скулит Мия.
— Конечно, — успокаиваю я её, похлопывая по спине. — Мы должны отвезти тебя домой.
Она садится и обнимает меня.
— Спасибо, Риз. Ты настоящий друг.
Я собираюсь ответить ей с той же добротой, когда она снова начнет тужиться, и, прежде чем я успеваю её развернуть, её тошнит на меня. Её оранжево-пурпурная рвота стекает по моей рубашке, и от запаха мне тоже хочется блевать.