Благодаря своим корням и манерам Винка служила живым воплощением всего, что Пьянелли ненавидел: он считал ее папенькиной дочкой из американского высшего буржуазного общества и наследницей элитарных духовных традиций, обожавшей греческую философию, кино Тарковского и поэзию Лотреамона[37]. А еще – неземной красоты кокеткой, не живущей в реальном мире, а витающей в облаках. И, наконец, девицей, которая по-своему – невольно и неосознанно – презирает парней.
– И это не произвело на тебя никакого впечатления, черт возьми? – вдруг окликнул меня он.
– Все это было давно, Стефан.
– Давно? Но ведь Винка была твоей подружкой. Ты же души в ней не чаял, ты…
– Мне тогда было восемнадцать, я был совсем мальчишкой. И уже давно все забыл.
– Не держи меня за дурака, художник. Ничего ты не забыл. Я же их читал, твои романы, – Винка там везде и всюду. Ее можно узнать в большинстве твоих героинь!
Он начал мне надоедать.
– Дешевая психология. Достойная астрологической рубрики в твоей газетенке!
Мы заговорили на повышенных тонах – Стефан Пьянелли был точно на иголках. Глаза его неистово сверкали. Винка свела его с ума, как и многих до него, хоть и по-своему.
– Можешь говорить все что угодно, Тома. Но я собираюсь вновь взяться за это дело, и на сей раз серьезно.
– Пятнадцать лет назад ты уже сломал на нем зубы, – заметил я.
– Когда нашли деньги, все изменилось! Как по-твоему, что скрывается за эдакой кучей наличности? Лично у меня на этот вопрос есть три возможных ответа: наркоторговля, коррупция или крупный шантаж.
Я потер глаза.
– Прямо как в кино, Пьянелли.
– По-твоему, дела Рокуэлл не существует?
– Оно, скажем так, сводится к банальной истории девчонки, сбежавшей с парнем, в которого она была влюблена. – Он поморщился. – Да ты сам, художник, ни на секунду не веришь в эту версию. Хорошенько запомни, что я тебе скажу: история исчезновения Винки – это как клубок шерсти. В один прекрасный день кто-нибудь сумеет дернуть за нужный кончик – и размотает весь клубок.
– И что же тогда обнаружится?
– Что-нибудь похлеще всего, что можно было себе тогда представить.
Я встал, желая закончить разговор.
– Тебе бы романы писать. Могу помочь, если задумаешь подыскать себе издателя.
Я взглянул на часы. Мне нужно было срочно найти Максима. Журналист, вдруг угомонившись, тоже встал и хлопнул меня по плечу.
– До скорого, художник. Уверен, мы еще увидимся.
Он сказал это тоном полицейского, собиравшегося отпустить меня восвояси после задержания. Я застегнул куртку и спустился на одну ступеньку. Задумался на мгновение-другое и обернулся. Пока я не совершил ни единого промаха. Главное – ему не надо было давать пищу для размышлений, но один вопрос так и вертелся у меня на языке. И я попытался задать его самым безразличным видом.
– Значит, говоришь, в одной из старых раздевалок нашли деньги?
– Ну да.
– В какой именно?
– В той, что канареечного цвета. Как дом Анри Матисса.
– Винка жила не там. Ее комната находилась в синем корпусе – в доме Никола де Сталя.
Пьянелли согласился:
– Ты прав, я уже проверил. А у тебя чертовски хорошая память для человека, который давно все забыл.
Он снова уставился на меня, сверкая глазами, как будто поймал меня в ловушку, но я выдержал его взгляд и даже перешел в наступление.
– А на том шкафчике было написано чье-то имя?
Он покачал головой.
– Прошло уже столько лет – немудрено, что все стерлось.
– И даже в архивах не сохранилось никаких записей, за кем были закреплены шкафчики для одежды в раздевалках?
37
Лотреамон (настоящие имя и фамилия Изидор Дюкас) (1846–1870) – французский поэт-романтик, предтеча символизма и сюрреализма.