Он снова помолчал, меряя шагами пещеру.
— Это тело мертво, Анжела. В нём не бьётся сердце, не течёт кровь, оно не дышит, я вдыхаю, только когда говорю, чтобы заставить работать голосовые связки. Оно не нуждается ни в пище, ни в питье, ни в отдыхе, оно потеряло чувствительность, и теперь равнодушно как к боли, так и к ласке. Из всех наслаждений, доступных людям, мне остались только эстетические. Но и это не самое худшее. Мои источники лгали, вернее, это я сам пожелал обмануть себя, прочтя в них то, что хотел прочесть. Моё тело не стало вечным. Оно потеряло способность стареть, это правда. Оно стало разрушаться, не старея.
Ты видела, что находится под этой маской. Так вот, поверь мне, это мне ещё удалось поправить дело, было хуже. Первые несколько лет я ухитрялся продолжать светскую жизнь в доступных мне пределах, но вскоре мне пришлось прятаться от людей, так как скрыть происходящие перемены стало невозможно. Тогда я инсценировал внезапную смерть и похороны. Не стану говорить, какую цену мне пришлось заплатить, чтобы затормозить распад и даже повернуть его на некоторое время вспять. Способ был найден… Но и он — не панацея. Процесс продолжается, очень медленно, но он идёт. Не знаю, сколько я ещё протяну. Может, сто лет, может, больше. Но в один прекрасный момент это тело высохнет настолько, что я уже не смогу поддержать в нём даже подобие жизни. И тогда я умру окончательно.
Леонардо остановился.
— Ты, должно быть, гадаешь, почему я продолжаю цепляться за такое существование? Ответ прост — потому что я по-прежнему боюсь смерти. Сейчас — даже больше, чем при жизни. И потому я буду бороться до последнего. Ты молода, Анжела, сейчас тебе не понять меня. Но однажды ты тоже почувствуешь ледяное дыхание старости. И когда ты больше не сможешь танцевать — тогда, возможно, ты вспомнишь мои слова.
Он замолчал. Я сидела неподвижно, потрясённая услышанным.
— Ну что? — спросил Леонардо. — Очень я тебя напугал?
— Нет. Я боюсь не вас, я боюсь за вас.
— Правда? Это приятно слышать. Ну тогда, быть может… Ты не откажешься ещё раз протанцевать со мной?
— А это возможно?
— Вполне.
Он подошёл ко мне и протянул руку. Я оперлась на неё и встала, он отступил, ведя меня за собой. Я не отрывала взгляда от его маски и глаз в её прорезях, и потому пропустила момент, когда мы оказались в том самом огромном зале. И снова была дивная музыка, и снова был танец, необычный, прекрасный, заставивший меня забыть обо всём.
На генеральной репетиции зал никогда не пустует. Приходят работники театра, приходят критики и журналисты из влиятельных изданий, или связанные дружбой с дирекцией. Приходят приглашённые из других театров, а также всегда является кто-нибудь из цензуры, хотя, казалось бы, что такого крамольного может быть в балете на лирико-фантастический сюжет? По сути дела, генеральная репетиция и есть настоящая премьера спектакля, именно на нём определяется, получилось ли у создателей то, что они хотели. А поскольку критики пишут статьи нередко именно по впечатлениям, полученным на генеральной, то и приём у публики во многом зависит от того, как приняли спектакль допущенные на первое настоящее представление зрители-профессионалы.
Я сидела в партере, в одном из первых рядов, среди других танцовщиков второго состава. Жозефина умирала, Бернар и Хилларион над её бездыханным телом выясняли, кто виноват, а я всё пыталась понять, нравится ли мне то, что я вижу, или нет. На прогоне второго состава я каким-то образом ухитрилась забыть, что я играю на сцене, я словно бы сама перевоплотилась в Жозефину, и не просто танцевала, а жила. И такое бывает. Теперь я жалела, что была лишена возможности в тот момент видеть себя со стороны. Должно быть, вопреки утверждению Аристотеля, получилось неплохо, потому что мне аплодировали рабочие сцены и сидевшие в зале любопытные, пришедшие поглазеть на почти готовый балет. Их было меньше, чем сейчас, ни критиков, ни членов других трупп, одни работники нашего театра. Но на них я произвела благоприятное впечатление.