— Вот так, — сказал Энрике. — А вы, должен сказать, весьма удобная в поддержке.
— Удобная? Это как?
— Вас поднимать легко. Это не значит, что у вас вес меньше, чем у других, тут даже сразу и не скажешь, в чём дело… Но вот та же Марсела — она сама по себе хорошая танцовщица, но не "трамплинная". А вы словно сами взлетаете.
Я опустила голову, стараясь скрыть улыбку. Слушать похвалу было приятно, и в тоже время немного неловко.
— Я рад, что у вас всё в порядке, Анжела, — добавил Энрике. — Было время, мне казалось, что у вас какая-то беда, только вы не хотите признаваться. Но теперь вижу, что всё хорошо.
У меня и в самом деле было всё хорошо. Чёрная полоса закончилась, и жизнь опять расцветилась радужными красками. Угроза сеньоры Вийера так и осталась угрозой, никто не гнал меня ни из Оперы, ни из корифеек. Я жила день за днём, не загадывая наперёд и не терзаясь по поводу прошлых неудач. Мои былые чаяния сбылись, а желать большего я из суеверия боялась, хотя, конечно же, всё равно желала. Но даже если моё желание и могло сбыться, увидеть в ближайшие несколько лет афишу "Анжела Баррозо в балете таком-то" я не надеялась. А значит, нужно было получать удовольствие от того, что есть сейчас.
Второй причиной для радости был мой переезд. Новое жильё я начала искать уже на следующий день после встречи с Андресом, и скоро нашла. Это был тоже пансион, но куда чище и уютнее, его держала ещё не старая супружеская пара, сдававшая комнаты разъехавшихся детей. Две из четырёх комнат пустовали, и одну из них они тут же отдали мне. Я съехала от сеньоры Софиантини, не дожидаясь даже конца оплаченной недели.
Мы с Бьянкой отпраздновали моё новоселье в кафе, и она повадилась иногда потихоньку приходить ко мне ночевать, когда доставали подруги или хозяйка. Я немного волновалась, как к этому отнесутся мои новые хозяева, если узнают, но пока всё обходилось. Теперь я могла позволить себе и некоторые развлечения, и стала чаще ходить в другие театры, на концерты, на гуляния. В общем, жилось мне и вправду лучше, чем раньше.
— Я с вами скоро совсем заработаюсь, — Энрике улыбнулся. — Представляете, иду тут как-то по коридору и слышу музыку. Откуда — совершенно непонятно, час поздний, никого из музыкантов уже нет. Как вы думаете, может, надо отдыхать побольше?
— Может быть, — я пожала плечами. — Знаете, я эту музыку тоже регулярно слышу. Говорят, это призрак Файа играет, как тогда, при Ренате Ольдоини. Как вы думаете, могут призраки играть?
— Почему бы и нет, если призрак при жизни был композитором? А вообще-то вы правы, странные вещи у нас тут иногда происходят. Вспомнить хотя бы регулярные пропажи писем из директорского стола. Или онемевшее пианино.
— Это как — онемевшее?
— А вот так — не играет, и всё. Внутрь полезли — и струны и в порядке, и всё остальное тоже, а не играет. На следующий день заработало, как ни в чём не бывало. Видно, не хочет наш призрак, чтобы кого-то нового брали.
— А что, кого-то берут?
— А вы не слышали? Орнелла Бенисимо уходит, последний сезон дотанцует, и всё. Собралась замуж. Хотят взять кого-то на её место, да всё не получается. Пригласят кого-нибудь — письмо пропадёт, на показ одна явилась — рояль отказал. Пошли в другую комнату — так она на первом же фуэте свалилась. Сами понимаете, таких мы не берём, даже если они в своих театрах числятся первыми номерами.
— Бедная, — посочувствовала я.
На прощание Энрике спросил, не проводить ли меня, но я отказалась. Упоминание о фуэте напомнило мне, что у меня самой в прошлый раз с этим вышло не очень, и я решила немного потренироваться для себя. На этот раз всё получилось если не идеально, то близко к тому. Вот если бы на сцене всё выходило так же! Во время выступлений я то и дело замечала за собой мелкие, но досадные огрехи. С другой стороны, на репетиции есть возможность исправиться, подогнать темп к своим особенностям и потребностям, а на сцене, хочешь, не хочешь, а следуй за дирижёром. Неудобно всё-таки, что мы занимаемся, как правило, без музыки.
Меня словно услышали. Музыка возникла, как всегда, сперва почти незаметно, так что мне пришлось напрячь слух, чтобы убедиться — да, она действительно играет. Но постепенно мелодия становилась громче, богаче, захватывая и зачаровывая меня. Я не знала её, но она была хороша, и я, как обычно, заслушалась, забыв обо всём. Почему-то на этот раз я не испугалась, даже когда в самой сердцевине музыки родились слова:
— Анжела, Анжела, скверная девчонка… Почему ты не слушаешься? Разве тебе не запретили говорить о том, что ты слышишь? Но я прощаю тебя. Пойдём. Пойдём со мной.
— Куда? — спросила я.
— Сюда. Пойдём…
Голос, как мне показалось, доносился из-за двери. Я подошла и открыла её, но за ней никого не было.
— Пойдём, — позвал голос дальше по коридору. — Иди за мной.
По-прежнему не боясь и не задумываясь, я вышла из класса и пошла на зов. Голос вывел меня на лестницу, свёл по ней вниз, мимо площадки первого этажа, к двери, ведущей в подвал. Она была открыта.
— Сюда, — позвал голос из-за двери. — Сюда.
Даже темнота подвала не испугала и не отрезвила меня. Я шла как во сне, а может, это и было сном. Сначала я ничего не видела, и удивительно, как я ухитрилась ни разу не споткнуться, а потом где-то впереди забрезжил слабый свет. Голос вёл меня в том же направлении, я по-прежнему не видела того, что находилось вокруг меня, но, кажется, я куда-то спускалась. Постепенно мои глаза различили что-то вроде широкой арки, под которой начиналась пологая лестница, ведущая вниз. Её конец терялся где-то вдали, она была слишком велика для оперных подземелий, пусть даже славящихся своей обширностью, но я не подумала об этом. Я вообще ни о чём не думала, просто начала спускаться по ступенькам, словно отлитым из тёмного стекла. Голос умолк, но музыка стала громче, она накатывалась волной и вновь отступала, она влекла меня за собой, как влечёт поток попавшую в него щепку.
Я спускалась. Не знаю, сколько прошло времени, наверное, вздумай я оглянуться, и начало лестницы точно так же затерялось бы вдали, как и её конец. Становилось всё светлее, над головой на равном расстоянии друг от друга висели роскошные люстры, словно выкованные из серебра, с многочисленными хрустальными подвесками, но свет, как мне показалось, давали не они. Вдоль стен выстроился длинный ряд колонн, между ними на темных стенах вспыхивали ослепительным блеском то ли камни, то ли стёкла, сложенные в подобия созвездий. А потом лестница неожиданно кончилась, я так и не уловила момента, когда миновала последнюю ступень и оказалась в огромном зале. И тут я остановилась, потрясённая увиденным. Потрясение оказалось настолько велико, что я ощутила его даже в том зачарованном состоянии, в котором находилась.
Стены зала терялись во тьме, я даже не могу сказать наверняка, были ли они вообще. Гладкий, но не скользкий пол под ногами слабо фосфоресцировал, отражая сияние высокого, как небо, неровного потолка. Он весь топорщился щёткой грандиозных сталактитов разной длины, как в пещере, но эти сталактиты были мутновато-прозрачными, словно ледяными, и светились бело-голубым светом. Из пола тут и там вставали такие же ледяные колонны, тонкие и стройные, заметно сужающиеся в середине, и расширяющиеся вверху и внизу. Они тоже светились, но свет не мог наполнить этот колоссальный зал. В середине очерченного колоннами ровного квадрата, размером с нашу сцену, было светло, как днём, дальше колонны стояли реже, а потом и вовсе исчезали, и за ними царствовал непроглядный мрак.
Я не сразу осознала, что музыка изменилась, и теперь я отлично знала её — это было па де де из "Рождественской сказки". Торжественные аккорды невидимой арфы как нельзя более подходили этой величественной обстановке. А потом из-за колонн мне навстречу вышел человек. Он подошёл ко мне, встал в позу танцовщика и протянул руку. Не секунды не колеблясь, я оперлась на неё.