Я не стала спрашивать, как посмотрит на новое приобретение его отец. Может, и никак. Может, вообще не заметит, ведь маркиз очень редко бывал в городе, так что его городской особняк находился в полном распоряжении его наследника, вместе с солидным доходом. Впрочем, доход у Андреса был и свой — приданое его умершей матери, перешедшее к её единственному сыну. В доме ди Ногара я бывала пару раз, но чувствовала там себя немного неуютно, ведь, что не говори, а находиться там мне было не по чину. И потому Андрес практически переселился ко мне.
С Каннавали мы договорились, что он будет ежедневно приходить ко мне в три часа дня, к тому времени, когда я вернусь с репетиции и пообедаю. Сеансы продолжались часа два-три, и, признаться, скоро я начала сожалеть о своём согласии, продолжая позировать исключительно потому, что мне было неудобно взять и внезапно отказать художнику. Да и огорчать Андреса не хотелось, но работа с Алессандро оказалась делом трудным и муторным. Он всё никак не мог найти образ, в котором ему хотелось бы меня запечатлеть. Сначала предполагалось, что он нарисует меня в танце, в образе Девы-Птицы, и он даже нашёл было подходящую позу — аттитюд [поза с согнутым коленом поднятой назад ноги]. Но потом ему опять что-то не понравилось.
— Я хочу передать вашу внутреннюю суть, — сказал он. — Вашу, а не вашего персонажа. Вы — прекрасная актриса, сеньорита, это-то и мешает. Все будут видеть Деву, а не вас.
В конце концов, перепробовав всё, что только можно, он усадил меня в кресло. И начались новые мучения — поиски подходящего наряда. Я меняла платья одно за другим, пробовала разные причёски и украшения. Сам Каннавали где-то раздобыл и приволок ко мне чёрную портьеру, задрапировав ею угол, в котором я должна была позировать. Не зная, что ещё предложить, я однажды надела чёрное же бархатное платье, которое сшила себе для особо торжественных случаев. Я была уверена, что Алессандро и его забракует, но он неожиданно загорелся:
— Вот-вот, это именно то, что нужно!
— А не слишком темно? — с сомнением спросила я. — Чёрная занавесь и чёрное платье…
— Вы правы, нужна какая-нибудь яркая деталь. У вас нет красной, оранжевой или жёлтой шали?
— Есть оранжевая.
— Покажите.
Я показала. Каннавали походил вокруг меня, поправил шаль, потом сказал:
— Ещё нужны длинные серьги, чтобы подчеркнуть линию шеи. И что-нибудь тут, — он провёл руками вдоль своей груди. — Что-нибудь гармонирующее.
— Пожалуй, я знаю, что вам нужно, — неожиданно сказал присутствовавший при этом Андрес. До сих пор он тихо сидел в углу, но тут поднялся и подошёл ко мне. — Если вы позволите, я принесу завтра и то и другое.
На следующий день он принёс колье и серьги из оранжевых топазов. До сих пор Андрес почти не дарил мне дорогих подарков, только на пасху я приняла от него жемчужный браслет. Я с самого начала дала ему понять, что не желаю, чтобы меня содержали и наряжали, и Андрес отнёсся к этому с уважением. Но сейчас у него было оправдание — украшения были нужны для дела.
И начались долгие часы позирования, когда я неподвижно сидела в кресле, пока художник колдовал у мольберта. Это тоже оказалось нелёгким делом. Конечно, сидеть — не стоять, это легче, но к долгой неподвижности я не привыкла. Постоянно начинал то чесаться нос, то затекать нога, к тому же я частенько незаметно для себя меняла позу, особенно положение головы.
— Чуть больше вперёд! — командовал тогда художник. — И набок! Нет, не так сильно!
Однажды, когда мне никак не удавалось принять нужное положение, Каннавали сам взял мою голову руками и повернул. Я стерпела, но при этом сама удивилась, насколько неприятно мне было его прикосновение. Мужчины прикасались ко мне часто — во время танца в основном, но это было частью моей работы, ничего интимного в этих прикосновениях не было и быть не могло. Ещё это делал Андрес, и я не только ничего не имела против, но и сама старалась к нему приласкаться, испытывая огромное наслаждение от его прикосновений. А Каннавали… Сам он мне нравился, но как человек, а не как мужчина, не был он и моим партнёром в танце, которому физический контакт позволен законами нашей профессии. Он вторгся в ту область, в которую его не приглашали, и мне это не понравилось.
А Леонардо? Какие чувства я испытывала при его касании? Да никаких. Ни удовольствия, ни отвращения. Опираясь на его руку, я испытывала не больше эмоций, чем опираясь на ручку кресла. Хоть и знала, что там, под чёрной кожаной перчаткой…
Как продвигалось написание портрета, я не видела, потому что Алессандро запретил мне смотреть на холст во время работы, и всегда тщательно занавешивал его, уходя, а трогать ткань я не решалась, опасаясь что-нибудь повредить или выдать своё любопытство. Каннавали признался мне, что терпеть не может показывать кому-либо незаконченную работу.
— Для меня это — всё равно, что позволять посторонним видеть процесс зачатия ребёнка. Поэтому прошу вас, сеньорита, подождите, пока я сам вам её не покажу.
А время шло. Приближалось лето, было уже тепло, и мы частенько отправлялись гулять за город — пешком или в коляске Андреса. Дорога петляла между холмов, полей, садов и виноградников, мы любовались открывающимися видами и болтали обо всём на свете. О театре, о книгах, о музыке. Под его влиянием я открыла для себя новые имена и в том, и в другом, и в третьем. В той же музыке до сих пор мне нравились Франко Антонелли и опять же Леонардо Файа, с их ясностью и прозрачностью мелодий, а Андрес дал мне прислушаться к более сложным композиторам, вроде Игнасио Арженто. Не говоря уж о том, что я слушала и воспринимала в основном музыку к операм и балетам, подкреплённую голосами или танцем, а Андрес позволил мне почувствовать красоту и других музыкальных форм.
— Ничего удивительного, — ответил он мне, когда я однажды пожаловалась, что при исполнении прежде незнакомой мне музыки начинаю скучать и отвлекаться. — Ведь не знаю, как кому, а лично мне музыка начинает доставлять удовольствие, когда она узнаваема. Когда я могу предугадать дальнейшее течение мелодии и жду его. Так что меня не удивляет, что музыкальные шедевры былых времён при первом представлении порой проваливались. Мы теперь удивляемся: где же были уши слушателей? А их уши были сто лет назад, они просто не восприняли того, к чему не привыкли!
Я задумалась. А ведь он прав! Мне самой потребовалось не раз и не два прослушать хотя бы тот же "Зачарованный лес", чтобы расслышать такой безусловный шедевр, как адажио из второго акта. И лишь в один прекрасный день я поразилась: как же я раньше не замечала такой красоты? И не с одним "Лесом", с другими произведениями такое тоже случалось.
Андрес вообще умел заставить меня взглянуть на темы наших бесед под неожиданным для меня углом. Он знал куда больше меня и мыслил глубже. Что, впрочем, и не удивительно, ведь он был по-настоящему хорошо образован, в то время как я занималась своим образованием сама, безо всякого контроля, частенько выбирая то, что казалось проще и интереснее. Но была одна тема, в которой я чувствовала себя специалистом и безоговорочным авторитетом — балет. Андрес любил его, но при этом был способен различить разве что самые известные из поз и движений, так что когда я начинала восхищаться чьим-нибудь эпольманом [положение, в котором фигура разворачивается в пол-оборота к зрителю, голова повёрнута к плечу, выдвинутому вперёд], или тур ан л'эр [прыжок с поворотом вокруг своей оси (одинарным, двойным, тройным), используемый в основном в мужском танце], то чувствовала себя говорящей на другом языке.
Однажды он зачем-то зашёл ко мне за кулисы во время всё того же "Зачарованного леса", и мы вместе посмотрели танец Птенцов в исполнении учениц нашего училища.
— А вон та вторая слева девочка хороша, — заметила я. — Если ничего с ней не случится, далеко пойдёт.
— Я не настолько разбираюсь в ваших тонкостях, чтобы судить об этом, — сказал Андрес. — А ты сама танцевала Птенцов?