– Кузина? – озадаченно переспросил Эйнар. Над верхней губой у него выступили капельки пота, и он замолчал, точно разучился говорить.
Подобное происходило не раз. Стоило Грете упомянуть Лили в беседе с кем-то из друзей, иногда даже с Анной, и лицо Эйнара напрягалось, словно он не имел понятия, кто такая Лили. Впоследствии они с Гретой никогда не обсуждали эти моменты, это его детское удивление: какая Лили? Ах да, Лили! Моя кузина? Да-да, кузина Лили. На следующий день ситуация повторялась. Выглядело это так, будто их маленький общий секрет принадлежал только Грете, будто она что-то затевала за спиной мужа. Она подумывала поговорить с ним напрямую, но потом отказалась от этой мысли. Может быть, Грета боялась, что излишняя прямолинейность раздавит Эйнара или что он воспротивится ее вмешательству. А может быть, сильнее всего ее страшило, что Лили внезапно исчезнет навсегда, сбежит, и съемный белый воротничок на платье будет развеваться на бегу, и Грета останется во Вдовьем доме одна.
Глава третья
Отец Эйнара был неудачливым земледельцем, исключенным из Общества культивации вересковых болот. Материнскую ферму в Синем Зубе он впервые покинул в тот вечер, когда отправился в Скаген – кончик указательного пальца Дании – за невестой, в мастерскую, где плели на продажу рыбацкие сети. Он заночевал в прибрежной гостинице под крышей из морских водорослей, встал на рассвете и тем же утром женился. Лишь еще один раз он провел ночь вдали от Синего Зуба, когда привез назад в Скаген мертвую жену и новорожденного Эйнара, завернутого в клетчатое одеяло. Из-за того что в окрестностях Скагена ударил мороз, выкопать могилу стало невозможно, поэтому тело завернули в рыбацкую сеть, очищенную от жабер, и бросили в ледяное море, как якорь. Неделей раньше суровая серая волна швырнула гостиницу с крышей из водорослей в Каттегат, поэтому на этот раз отец Эйнара переночевал в мастерской, среди ржавых крючковых игл, смотанных веревок и слабого аромата примулы, которой всегда пахло от матери Эйнара.
Отец был долговязым и слабым – всему виной хрупкие кости. При ходьбе он опирался на сучковатую палку, держался за мебель. Эйнар был ребенком, когда отца приковали к постели недуги, которые доктор попросту называл редкими. Днем, пока отец спал, Эйнар тайком пробирался к нему в комнату и смотрел на пену, пузырившуюся в уголках его рта. Мальчик на цыпочках подходил поближе, трогал золотистые отцовские кудри. Он всегда хотел такие же, до того густые, что серебряный гребень держался на них плотно, точно блестки на рождественской елке. Но еще притягательнее волос была болезнь отца, загадочная хворь, которая высасывала из него силы, от которой его овальные глаза затягивались мутновато-белой пленкой, а пальцы становились желтыми и немощными. Для Эйнара отец был прекрасен – человек, заключенный в бесполезной, скрипучей, слегка затхлой оболочке собственного тела. Человек, приговоренный к телу, более не способному ему служить.
Бывали дни, когда Эйнар забирался в небольшую кровать из бука и нырял под пуховое одеяло. Бабушка залепила дырочки в верхнем стеганом слое крохотными шариками мятной жевательной резинки, и постель стала пахнуть зеленой свежестью. Эйнар лежал, утопая головой в подушке, а маленький Эдвард II уютно устраивался между мальчиком и отцом, виляя белым хвостиком. Пес долго ворчал и вздыхал, потом чихал. Эйнар копировал действия животного – он знал, как сильно отец любит Эдварда, и хотел, чтобы тот любил его так же.
Эйнар лежал в кровати, чувствуя слабое тепло отцовских костей, выпирающих из-под ночной рубашки. Зеленые вены на горле больного натужно пульсировали. Эйнар брал отца за руку и не отпускал, пока бабушка, низенькая и квадратная, не заглядывала в дверь и не прогоняла внука. «Ты делаешь ему только хуже», – говорила она, слишком занятая хозяйством и визитами сочувствующих соседей, чтобы уделять внимание Эйнару.
Однако при всем своем восхищении Эйнар злился на отца. Иногда, вспарывая лопатой торфяник, мальчик его проклинал. На тумбочке у одра больного в овальной рамке стоял дагерротипный портрет матери Эйнара: серебристо-голубые глаза, волосы уложены короной. Стоило Эйнару взять портрет в руки, отец отбирал его со словами: «Не тревожь ее». Место напротив кровати занимал шкаф из мореного ясеня с вещами матери Эйнара – ровно в том виде, в каком она оставила их перед родами: в одном ящике – суконные юбки, по подолу утяжеленные камушками, чтобы не развевались на ветру; в другом – шерстяное белье, серое, как пасмурное небо; на плечиках – несколько габардиновых платьев с рукавами, пышными у плеча и узкими от локтя до запястья; пожелтелое свадебное платье, завернутое в папиросную бумагу – тронешь, и рассыплется; мешочек на шнурке, в котором позвякивали янтарные бусы, черная брошь-камея и крошечный бриллиант в крапановой закрепке.