— Кто этот Кацу Гэнго? — крикнул дядя. — Знаешь его? Говори!
Она подняла голову, выпрямилась и положила руки на колени.
— Если не скажешь, прибью! — Дядя показал на алтарик, на котором стояли фотографии. — Проси прощения у родителей. Не стыдно тебе?
Сумико посмотрела ему прямо в глаза.
— Я ничего плохого не делала, мне не стыдно.
— Что–о? — Он приоткрыл рот и тяжело задышал. Потом завопил тонким голосом: — Рассуждаешь еще, дрянь!
Он замахнулся, но на этот раз она не закрыла голову руками, а продолжала сидеть прямо.
Поднятая рука дяди застыла в воздухе. Он медленно опустил руку.
— Твое счастье, что ты больная. А то бы излупил тебя. Не хочешь говорить, не говори. Будешь раскаиваться. С сегодняшнего дня ни шагу из дома одна. Только вместе со мной.
Он закурил трубку и лег на спину. Сумико сидела неподвижно, не сводя глаз с листовки.
Восковку использовали ту самую, только прибавили буквы. Написал кто–то неизвестный. Это не почерк Рютяна. Чей же? Может быть, Кантяна или Сугино? Или кого–нибудь из городских? А на танке написаны четыре иероглифа: «империализм». Это почерк Яэтян. Наверняка ее. У первого иероглифа хвостик загнут влево и с нажимом; Яэтян всегда так пишет. А в верхнем углу черное пятно. Кто–то оставил след пальца, очевидно прижал восковку, когда клал ее на доску. Это совсем не годится. Хорошо еще, что размазал: поэтому отпечатку нельзя будет узнать, чей палец, но все равно так нельзя делать. Неужели не заметили на пробном листе? Надо было осторожно соскоблить с восковки или поднести зажженную спичку к восковке, чтобы заровнять отпечаток. Так торопились, что даже не успели убрать пятно. Это не годится…
Дядя скомкал листовку и засунул за пояс.
— Этого вожака скоро схватят и передадут куда надо, а там… — он повертел кулаком, — там он выхаркнет все… назовет всех подручных, и всех зацапают. И тебя тоже. Пощады не жди!
Он приподнялся, морщась от боли, и стал растирать себе плечо. Сумико подсела к нему и начала массировать ему плечи и спину.
— Все пошли сдавать кровь, — пробормотала она. — На этот раз будут платить деньги.
Дядя фыркнул.
— Как же… станут они платить! Вместо денег дают крашеное куриное перышко… носить на груди. Почетный значок. Поэтому никто не соглашается давать кровь, стоят кругом и глазеют. Только две служанки из дома Сакума дали… Скоро будут ходить по домам и уговаривать.
— К нам тоже придут?
— К нам незачем приходить. Моя кровь не годится, а твою побоятся взять.
— Значит, никто не хочет давать кровь? — спросила Сумико, поглаживая его спину. — Наверно, все видели эту листовку.
Дядя покосился на нее и, сбросив ее руку с плеча, лег на пол.
— Больше никуда тебя не пущу. И никого не буду пускать в дом. А если придет Яэко, я ей всыплю.., А к доктору в город пойдем вместе.
— Доктор Аримицу сказал, что не будет лечить, потому что у меня жетон. Дядя хочет потащить меня к иностранцам?
Он ничего не ответил и, подложив руку под голову, закрыл глаза.
— Сумитя–ян! — раздался голос Инэко со двора. — Сумитя–ян!
Дядя встал и, подойдя к двери, сказал:
— Сумико сильно провинилась и будет сидеть дома. И ты с Сумико больше не разговаривай!
Он с шумом задвинул дверь.
Сидеть у окна было запрещено. И подходить к нему тоже. Окно должно быть закрыто плотно. Выходить во двор разрешалось только для стирки и сушки, мытья посуды и прочих работ, но разговаривать с кем бы то ни было запрещалось. За пределы двора можно было выходить только с дядей. Они ходили вместе работать на огороды Сакума и ухаживать за рисовой рассадой. А когда Сумико ходила за водой в долину, дядя усаживался на пригорке над водоемом и не спускал с нее глаз.
Пошли дожди, и жизнь в неволе стала совсем невыносимой. Как–то раз ночью, когда Сумико сидела у порога и чинила дядину соломенную накидку, за плетнем послышалось щелканье и попискиванье. Дяди дома не было. Но из–за плетня со стороны соседнего дома сейчас же показалась голова матери Инэко. Уходя из дому, дядя поручал матери Инэко или бабушке сторожить Сумико.
Иногда над плетнем всплывало лицо Инэко. Она молча прикладывала рукав к глазам, затем делала вид, что выжимает рукав, и тыкала себя в грудь. Это означало, что ей тоже запретили выходить из дому и она часто плачет. Но она все–таки ухитрялась каким–то образом держать связь с внешним миром. Улучив удобный момент, когда дядя Сумико покупал соль у разносчика, она бросила к ногам Сумико бумажку, скатанную в шарик.
Записка была написана карандашом, все буквы валились на правый бок: