— А я не понимаю в геометрии вовсе не для того, чтобы репетиторов трахать! Просто... мне одиноко!
— Как дела в Гамбурге, Ральф? — спрашивает тетя, беззастенчиво проникая в кухню из коридора.
У него такие глаза в этот миг, что еще мгновение и он сядет.
За нанесение увечий пожилой женщине. Поджав губы, тетя принимается обиженно загружать посудомоечную машину.
— Какие чашки для кофе ставить? — сжав напряженный бицепс звереющего Ральфа, я против воли пытаюсь спасти ее. — Розовые или те новые, с ландышами?
— С ландышами, конечно! — машинально отвечает тетя Агата. — Послушай, дорогой...
— А ты купила тот бисквитный рулет?.. С лимонным кремом. Коричневый.
Тетушка замирает, позабыв обо всем. Можно спокойно доводить Ральфа намеками, стравливать с любовницами и добивать беседами не о чем. Но купить не тот бисквитный рулет?!
Всему на свете должны быть свои пределы!
— Нет, — стонет она. Таким тоном, словно совершила Непоправимое. — С лимонным не было!
Одна только мысль, что ее обожаемый мальчик вместо своего любимого лимонного крема, станет давиться малиновым, приводит тетю в отчаяние. Она замирает на месте, прижимая руки к груди. Смотрит на меня вытаращенными глазами. И лишь потом осмеливается обратиться к Ральфу.
— Я совсем забыла тебе сказать, дорогой!.. Я купила другой рулет.
— Ну, вот! — отвечаю я инквизиторским тоном. — Говорила тебе: его быстрей всего разбирают. Но как ты могла поехать в кондитерскую, когда в городе тихо спали люди, еще не отраханные в мозг?
— Я просто хотела быть уверена, что дамы справятся без меня...
— Куда уж им. Пойду пирог принесу. Поможете, падре?
— Лучше ты убирай посуду, — начинает смутно догадываться тетя, — а я принесу пирог.
— Не говори глупостей! — зло обрываю я. — Ральф, скажи ей! Даже я по этой лестнице не рискую ходить, если заняты две руки сразу. А ей — плевать. Прыгает так, словно шейки ее бедер бессмертны.
***
Опираясь рукой о стену, я первая спускаюсь в пахнущую мхом и мокрым камнем прохладу. Лестница настолько крутая, что стоит посмотреть вниз и голова кружится. По коже бегут мурашки. Наш подвал представляет собой анфиладу прохладных маленьких переходящих друг в друга комнаток, в которых мы храним продукты, напитки и посуду и спортивные тренажеры. В них легко заблудиться, если точно не знать, куда направляешься.
Бывший хозяин, как рассказала мне однажды фрау Вальденбергер, в войну потерял родителей при налете американцев. Поэтому, строя дом он сделал подвальное помещение похожим на катакомбы. В них можно было спрятаться, потеряться, застать незванных гостей врасплох.
Тетя в кухне все еще спорит с Ральфом. Сама мысль о том, что он что-то сделает, пока она будет праздно сидеть наверху, повергает ее в пучины отчаяния. Выразив все возможные сомнения по поводу того, сумеет ли он отыскать ту комнатку, в которой она оставила пироги, тетя позволяет ему спуститься.
Словно Ариадна, провожающая Тезея.
— Нашел? — кукует она с вершины лестницы, бессмысленно вглядывается в темный узкий провал.
— Иди на мой голос и постарайся не разбудить Минотавра, — вставляю я, стоя на цыпочках у стола, который сослан в подвал потому, что Ральф купил тете Агате новую кухню не дождавшись морального разложения старой. Из стенного шкафчика, оказавшегося здесь по той же причине, я аккуратно достаю большую коробку. Там, обернутые папиросной бумагой, лежат тончайшие фарфоровые чашечки на которых нарисованы ландыши.
Тетина особая гордость. Сервиз для особых случаев.
Проходя мимо, Ральф проводит ладонью по моей талии. Словно бы невзначай, но его касание обжигает кожу сквозь платье и коробка чуть не валится у меня из рук.
— Нашел, — кричит Ральф, подхватив ее и осторожно опускает на пол.
Если на кухне он и собирался поговорить, то теперь ему не до разговоров. Глаза как-то странно светятся в полумраке и до меня не сразу доходит, что в них всего лишь отражается свет. Обычный свет дня, проникающий в подвал сквозь оконце. Ральф закрывает его.
— Хорошо, — отвечает тетя, не подозревая в какой опасности побывал ее любимый сервиз.
Ральф, не ответив, притягивает меня к себе. Глаза у него совершенно дикие. Я могу только выдохнуть:
— Мы не договорили.
— Потом, — руки Ральфа скользят по моей талии вниз, уверенно задирают юбку.
Подхватив под бедра, он приподнимает меня над полом и как тесто шлепает задницей на прохладный стол. По коже снова бегут мурашки. Я вздрагиваю, всем телом подавшись вперед. Наши губы с влажным звуком сливаются. Слова становятся не нужны. Ральф хватает меня за грудь, я ломаю ногти о молнию его джинсов.
— Я пойду! — сообщает тетя и мы слышим, как она бредет на кухню.
Наконец-то!
Коротко взглянув на потолок, словно способен разглядеть сквозь него, где именно она в этот миг находится, Ральф еще крепче прижимается губами к моим губам. Мой мозг плавится. Ощущение его плеч, губ, тела. Почему нельзя так же страстно, до одури хотеть тех, кто доступен? Кто мог бы стать твоим?
Почему я не могу так же сильно хотеть Антона? Можно иметь сотни любовников, как уверяет наша соседка, но даже среди них всегда выделяется тот, кого по-настоящему любишь. «Обычно, это тот, — всегда добавляет она, — который лучше всех трахается!»
Увы, но тот, кто умеет трахаться, учился этому не по книгам.
— Погоди, — шепчу я, доставая из бюстгальтера теплый квадратный пакетик. — Погоди... Надень, хорошо?..
Мы привычно и быстро приводим себя в порядок.
— Ты спишь с этим сопляком? — спрашивает Ральф, застегивая ширинку.
— Пирог возьми.
Одернув подол, я беру коробку с чашками и иду к лестнице.
Ральф загораживает дорогу.
— Я задал тебе вопрос.
— А я не хочу на него отвечать.
— Значит, спишь.
— Ты тоже явно не в руку кончал. Я знаю: если у парня долго нет нормального секса, он не может так сразу, сходу...
— Больше ты ничего не знаешь?
— Знаю, что тебя шесть месяцев не было.
— Я — священник, — рычит Ральф, теряя терпение. — Я не принадлежу себе!
Я молча смотрю на него в упор:
— В таком случае, я тебе — тоже.
— Ошибаешься! Ты мне принадлежишь! Я тебя просил по-хорошему, пока было время. Но ты настаивала. Теперь ты — моя. И мне плевать, что ты об этом думаешь. Я не отдам тебе какому-то сопляку.
— У него отец — адвокат.
— А у меня — десять адвокатов! И я могу всех их на него натравить.
Ральф выдыхается, развернув меня, отбирает коробку и прижимает меня к себе. Щетина на его подбородке царапает по виску.
— Вив, — его ладонь вжимается в мою спину и мне приходится самой прижаться к нему. — Ты — единственная женщина, которую я вообще любил. Почему ты — единственная, кто в это не верит?
— Если так, возьми меня в Гамбург!
Я почти слышу грохот: это разбилось его терпение. Ральф отстраняется.
— И как я объясню это епископу? «Ваше Преосвященство, ничего если это милое дитя поживет немножечко в моей келье?» А он, такой сразу: «Какая замечательная идея! Я и сам всегда считал целибат идиотством!»
— Ты не с епископом живешь, а с Филиппом! С Филиппом и Джессикой.
— Фил с Джессикой давно не живет. А я не живу с Филиппом. Мы просто друзья.
Я брезгливо отбрасываю эту, чрезвычайно важную, информацию. Взмахом руки даю понять, что ни единому слову его не верю. И отворачиваюсь, чтобы он не видел злых слез.
— Не с ним, так с Джессикой. Или еще с кем-нибудь.
Я все же всхлипываю, не выдержав. Тихонько, но подвал усиливает звук. Тяжело вздохнув, Ральф подходит и кладет ладони мне на плечи.
— Ох, детка, ну сколько раз тебе объяснять? Джессика ничего для меня не значит... Я работал, как проклятый, чтобы вырваться сюда. К тебе. А ты прямо с порога выносишь мне мозг.
— Это ты мне его выносишь, — от одной его видимой близости у меня до боли напрягаются мышцы пресса. Не получившее разрядку во время короткого секса тело, требует продолжения. — Я — живая, я не могу выключать и включать себя, согласно твоему графику.