Я просыпаюсь рано, едва забрезжил рассвет. Лона с блаженной улыбкой причмокивает губами во сне. Вздохнув, еще крепче прижимает к груди потрепанный экземпляр «Оттенков». Ей снится, наверное, как Мэтт Бомер, — Джейми Дорнана она упорно не признает, — шепчет: «Ешь, Лона! Ты вовсе не толстая, так что ешь...».
Утро свежее и воздух пахнет росой. Море спокойно; ровное, как залитая бетоном площадка. И всюду эти огромные, с утку, чайки. Одни белыми корабликами лежат на воде. В неясном свете утра, они тоже серые, как и мелкий словно сахарная пудра песок. Другие уже успели проснуться и бродят теперь между закрытых на ночь пляжных коробок. Деловито нахохлившись. Молча. Орать они начинают только при виде того, что кто-то из стаи отыскал кусочек полакомей и пытается как можно быстрее его сожрать. Вот тогда они начинают голосить, как помешанные. То ли возмущаются, то ли напоминают, что Бог повелел делиться...
Я как раз собираюсь швырнуть им хлеба, чтобы поднять на пляже переполох, когда со стороны пристани раздаются крики. Вмиг проснувшись, стая становится на крыло. Устремляется истошно орущим облаком в сторону причала.
Я смотрю им вслед, не веря глазам своим.
Пристань затянута белой дымкой и сквозь туман кажется, будто чайки кружат над одной из яхт. Двухэтаэжная красавица возвышается над другими, словно утес. Точнее, возвышается лишь верхняя часть с капитанским мостиком. Нижняя скрыта густым туманом и в него, словно в молоко, яростно крича бросаются птицы. Точнее я рассмотреть невозможно: на приколе стоит около восьмиста яхт разом и лес мачт загораживает обзор.
Заинтригованная, я торопливо растягиваю мышцы. Так чайки орут лишь завидев добычу.
Кто бы мог подумать, что я не одна на свете — чокнутая, которая кормит чаек на берегу. Кто-то борется против Системы? Или на берег выбросило распухшее тело?.. Или какой-то эксцентричный миллиардер?..
Когда я добегаю до пристани, все кончено: чайки с протяжными криками покидают небо над яхтами. Дерьмо! Первый раз за четыре месяца здесь что-то произошло, а я это пропустила.
Миновав причал, я по валунам спускаюсь на дикий пляж. Мои ноги кажутся грязно-желтыми. Опасаясь, как бы Филипп не вычислил, кто слал ему фотографии, я сделала ЭТО. Смыла автозагар. Но обещанные Ральфом пораженные принцы, так и не появились.
Даже граф ни разу не приезжал, хотя по рассказам Лоны, в прошлом году провел здесь почти все лето. Разбивал иллюзии, увольнял и занимался всем тем, чем обычно занимается «сука, мать его, отец Дитрих».
И подумав, позавчера, я снова купила флакон. К приезду преподобного падре.
***
...Холодные гладкие камни чуть влажные от росы. Совсем, как стол в тетином подвале. Я тоскливо отряхиваю ладони.
Зачем я сбежала?
Русалочка... Дура, блин!.. Той, хотя бы, было обещано, что свадьба Принца ее убьет. А я чем думала? Вот, не приехал Принц. Что теперь? До скончания жизни работать официанткой? Бегать по утрам вдоль линии пляжа, в надежде, что появится Джессика — стриженная под ноль, но с ножом от Ведьмы?
И я смогу вернуться домой...
Домой. Само слово пахнет могильным тленом. Что ждет меня дома? Нет, уж. Лучше умереть, чем вернуться туда. В монотонную, как стук колес поезда скуку, стук спиц и беседы благочестивых женщин.
Лучше умереть.
Туман медленно откатывается в море.
Холодно и ужасно не хочется никуда бежать. Я думаю: стоит ли продолжать пытаться? Я закончу тем, что либо сломаю ногу в рассветных сумерках. Либо башку себе расшибу о камень.
Будет мне тогда «дзинь!»
И пока я думаю, по дощатой пристани пролетает белое платье и всполох длинных, как у ведьмы, волос. Девушка настолько худая, что платье висит на ней, как на швабре. И не платье это, а длинная ночная сорочка.
Я смотрю на нее, выпучив глаза, словно рак-отшельник.
— Дж..дж..джессика?!!
Она бежит прямо на меня. Разбросав в стороны костлявые руки, длинным прыжком соскакивает с насыпи и приземляется на дорожку. Бросив короткий взгляд через плечо, улыбается, как гиена и легко поднявшись, несется прочь.
Показалось мне, или она на самом деле меня узнала?..
— Джессика!
Отразившись от поверхности моря, имя разбивается вдребезги вместе с набежавшей волной. Пораженная, я вырываю из ушей горошины плейера. Яростно пинаю пяткой розовый круглый камень.
— Джесси!
В голове шумит. Оглохшая от музыки и собственных криков, я не сразу вспонимаю, что Джессика бежала не от меня. Я останавливаюсь и... слышу, как кто-то во весь опор несется за ней.
Крик вырывается сам собой, раздирая горло.
Человек тормозит, разворачиваясь боком, как лыжник. Пролетает по инерции немного вперед, взметнув подошвами облако песка и битых ракушек.
— З-заткнись!
Крик умирает.
Я сглатываю. Смотрю на него, испуганным кроликом. Он что-то рычит, метая молнии прозрачными голубыми глазами, но я не могу разобрать ни слова. Стою и смотрю на него, ощущая как сердце колотится в пищеводе.
Так вот ты какой... Филипп, граф Штрассенбергский.
То, что он не умеет оборачиваться летучей мышью, не вызывает у меня облегчения. Если верить рассказам, Джессики он может обернуться кое-кем пострашнее. И теперь, когда я стою с ним лицом к лицу, а не слушаю, хихикая, его вопли по телефону, мне очень не по себе. Его искаженное яростью лицо, кажется зеленым, как лицо Халка.
«Какое прекрасное и драматическое окончание!..» — проносится в голове.
Еще живая, стоя на берегу, я уже вижу фотографии в «Бильде». Себя, лежащую на песке. Раскинутые в падении руки. Волосы смешались с береговым мусором... Когда меня обнаружат, неблагодарные чайки уже выклюют мне глаза.
Вздрогнув, я останавливаю кадр и переворачиваю тело лицом вниз. Так лучше!.. Итак...
...мои волосы живописно смешались с береговым мусором. Ральф, упав на колени, рвет на себе свои. Я вижу полицейских; вижу Филиппа в наручниках. Серый пуловер из кашемира распахивается, обнажая белую футболку с большим треугольным вырезом.
— Ты! Мой! — говорит он Ральфу, рванувшись вперед.
Хлопок красиво облегает грудные мышцы. Лона, которая пришла посмотреть на мои останки, валится в обморок, узрев графский торс.
Равнодушный коронер склоняется над двумя телами: «Которая из них наша?» Ральф отвернув от Филиппа взор, обращает его на нас с Лоной. Филипп плачет, суровой мужской слезой. Полицейский, тем временем говорит ему: «Господин граф, вы имеете право...»
— Господи! — рычит «господин граф», не подозревая о том, что имеет право хранить молчание.
Я пытаюсь дышать глубоко и ровно. Не заболеть бы еще сейчас. Переломом челюсти.
Над нашими головами, тоскливо взвыв, пролетает чайка.
— Господи, у меня чуть кровь из ушей не пошла от твоего визга.
— Нельзя упоминать имя господа всуе, — отвечаю я машинально, не до конца соображая, что говорю.
— Кто сказал?!
— Наш общий брат-священник.
Помедлив, Филипп переносит вес с одной ноги на другую и сплетает руки на мощной груди.
— Н-да? — издевательски спрашивает он, ощупывая глазами мою грудь. — А по поводу твоего наряда он ничего тебе не сказал?
— Падре в таких вопросах он чрезвычайно строг, — говорю я нежно и нараспев, — Дома я ношу практичное хлопковое белье. Простое и целомудренное, как тетя. Святой отец проверяет лично...
— Что, тетино тоже?
— Тете за шестьдесят!.. Ей падре верит на слово.
Его оскал превращается в человеческую улыбку. Красивый у Ральфа парень, что уж и говорить. Особенно, когда улыбается.
— И почему я только не стал священником?
— Потому что грешил, — спокойно напоминаю я. — В семинарии.
У него мгновенно затвердевает лицо. В неясном полумраке рассвета, становится похожим на гипсовую маску. Сведенные брови, жесткий холодный прищур.
— Мы знакомы?
— Хочешь?
— Нет!
Он наклоняется ко мне, сморщив лоб и вытаращив глаза. Так близко, что я чувствую запах его лосьона после бритья. Тот же, что и у Ральфа!.. У них даже лосьон один на двоих! И от ревности, мне срывает крышу.