Майка плотная, в обтяжку, словно вторая кожа. Ральф с ума сходил, когда я так одевалась.
— Янек сказал...
— А-а. Янек никак не может взять в толк: он мне не нравится.
— Стой-ка, — она делает снимок и ухмыляется. — Вдруг твой брат захочет, узнать, как ты выглядела при жизни.
Я показываю ей палец и на ходу собирая волосы в хвост, иду на веранду, стараясь не слишком высоко при этом подпрыгивать.
Филипп ждет — в ослепительно белой от солнца рубашке из хлопка и таких же белых парусиновых брюках. Третий раз за день меняет наряд!.. Он точно гей. Даже если притворяется натуралом.
Я сажусь на любезно отодвинутый ногой стул. Встать Филипп не потрудился.
— Прекрасный денек, не правда ли? — спрашивает он, запрокинув назад лицо.
Денек и правда прекрасный. Конец августа выбался таким жарким, что даже Остсее, восточное море, превратилось в филиал Средиземного. Лазурное небо над головой и яркое, как в Испании солнце. Видимо, Филипп с самого утра гулял под ним без панамки. Других объяснений у меня нет.
— Я думала, ты в Гамбург уехал.
— Я передумал.
— По-немецки это произносится «я спи..ел».
Он вдруг придвигается, сбросив маску и сдергивает пепельные солнцезащитные очки-капли. На меня в упор глядят холодные акульи глаза.
— Хорошо. Хочешь правду? Я сказал про Гамбург, в надежде, что ты перестанешь выпендриваться и быстрее раздвинешь ноги. Мне не хотелось тратить на тебя целый день.
У меня развигаются челюсти. Нижняя падает. Дома я всегда негодовала по поводу вежливости, как против одной из форм лжи. Теперь идея не кажется мне такой уж неправильной. Даже мысль проскакивает: он бы не сдох, если бы держался повежливее.
Филипп улыбается, наслаждаясь эффектом.
— Почему Ральф устроил тебя сюда?
— Спросил бы у Хофмана.
— Я предпочел бы узнать ответ у тебя.
— Я с ним спала, — отвечаю я.
Он кивком выражает согласие. Допивает кофе и поставив чашку на стол, щелчком по ручке заставляет ее крутиться, словно волчок.
— Он тебя бросил?
— А ты не знал?
— Я вообще не знал, что он интересуется женщинами.
— У меня для тебя новость. Плохая. Интересуется.
Филипп смеется.
— Быть любовницей священника — бесперспективно в принципе, понимаешь? А быть любовницей Ральфа — бесперспективно вдвойне. Ральф любит лишь одного человека — себя. Все остальные могут катиться до края, ему плевать.
Такое чувство, что кое-кто уже докатился и поучает с обрыва.
— На твою жену — не плевать, — говорю я упрямо.
— Серьезно? В ней килограммов тридцать и ее приходится кормить внутривенно. Это по-немецки называется «не плевать»? Даже врачи не могут понять, каким образом, она до сих пор жива.
По мне, так Джессика до сих пор жива по одной причине: Филипп хреново бегает. Но я не решаюсь сказать ему об этом в лицо. Боюсь получить по морде.
В голове проносится призрачное видение. Наш дом в Герольцхофене. Ярко горит камин. Перед ним, держа у бедра пакет с физраствором, сидит в кресле Ральф. У его ног, на диванной подушке — высохшее до костей тело. Рука в руке. Игла в вене. Тонкая прозрачная трубка, по которой в ее вены стекает жизнь. И свет в запавших глазах. Удивительный яркий свет.
Филипп раскручивает пустую чашку. На ее призывное дребезжание, несется Малика. Соседка Адины по комнате. Ее форменная блузка распахнута чуть ли не до пупа и она всеми силами пытается заманить в разрез взгляд Филиппа.
Он смотрит. И лицо делается таким, словно между ее грудей расплющило крысу. Я не могу удержаться от смеха. Съешь, сучка! Не все официантки одинаково привлекательны.
— Я не понял, — вполголоса рявкает он. — Мы перешли на формат стрипклуба?! Нет? Тогда застегнитесь!
Она буквально белеет от ненависти. Но не к нему, ко мне. Начинает застегиваться, не сводя с меня пылающих глаз. Я молча пью принесенную из номера минералку. Да и почему я должна что-то говорить? Малика сама нарушила негласный женский закон: пытается оторвать кусок от моей добычи. Так поступают чайки. И как чайка она должна быть готова получить по голове острым клювом.
— Не здесь! — рычит он. — На кухне!
Проводив Малику ненавидящим взглядом, он вонзает его в меня.
— Тебя это тоже касается! — видимо, одной жертвы Филиппу мало. — Еще раз увижу в таком виде, как утром — уволю.
— Ты меня еще утром уволил, — напоминаю я.
— Я просто пошутил. Хотел показать тебе, каким могу быть... грубым.
Он усмехается, прижав подбородок к груди.
— Сколько тебе платил Ральф?
Где-то по краю сознания, вновь шатается мысль: а ведь он понятия не имеет, кто я такая. Но за ней табунами идут другие: сколько всего любовниц у Ральфа, если Филипп не может сложить два и два. Какой же дурою я была, считая себя второй!..
— Я с ним спала по любви.
Филипп в упор рассматривает меня. Как на невольничьем рынке.
— Так понимаю, меня ты уже полюбить не сможешь... Грудь своя?
— Нет, — говорю я с вызовом, но эмоций — ноль.
— Шрамы большие?
— Нет.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать пять.
Невозмутимо кивнув в ответ, Филипп роняет:
— Я думал — старше.
Нечеловеческим усилием воли, я разжимаю пальцы, стиснувшие бутылку. Отстраненно спрашиваю себя: почему я все еще здесь сижу?! Ответ мне совсем не нравится. Я здесь, потому что меня все это заводит. То, как он обращается со мной. И еще — мысли о том, как он насиловал Джессику. И то, что он там сделал с Адиной... И о том, чем они там занимались в семинарии с Ральфом.
Интересно, есть ли у него хлысты и наручники?..
— Ладно, я дам тебе восемьсот. Это месячная зарплата, если не ошибаюсь. Будешь стараться, докину до тысячи, — в его глазах сверкают золотистые искорки.
Я улыбаюсь в ответ.
— Господин граф так щедр. Хотите меня прямо здесь, или сперва — еще кофе?
— Сейчас, но не здесь, — отвечает он. — У меня на яхте. Согласна?
— Ты это серьезно?
Стол протестующе вздрагивает от громкого дребезжания телефона. На экране возникает любимое лицо в какой-то непонятной гримасе. До меня даже не сразу доходит, что это — улыбка. Обычная, человеческая улыбка. Так люди улыбаются друзьям, а может, любимым... Мне Ральф никогда так не улыбался.
Вообще никогда.
Я тянусь к аппарату всем своим существом; как осиротевшая, соскочившая с орбиты Земля, стремилась бы к Солнцу. Но потом сквозь отупевшее сознание пробивается мысль: они с Филиппом друзья. Быть может, до сих пор любовники. И звонит он сейчас Филиппу. Не мне.
Просто совпадение.
Внутренности сжимаются в ком. Филипп глядит на меня, не делая даже попытки ответить. А телефон все вибрирует, вибрирурет... Пока не переключается на автоответчик. Потом опять начинает звонить.
— Полторы, — бросает Филипп, выключив вибрацию и перевернув телефон, бросает его экраном вниз. — Мое последнее предложение.
Это яблоко на задней панели решает все.
— Хорошо, — отвечаю я. — Идем.
Глава 4
«МИРАБЕЛЛА»
— Привет, «Мирабелла», — я рассматриваю яхту, которую мне показывал в окно коротышка-сноб. Ту самую, над которой метались чайки.
— Уже была на ней? С Ральфом, я имею в виду?
— Нет, просто видела, — пораскинув умишком, я решаю, что Филиппу необязательно знать о том, что случилось утром в пентхаусе.
Но мысль о том, как лживы бывают мужчины, буром вворачивается в мозг. Пытался соблазнить меня чужой яхтой! Хорошо еще, что утром я не была в отчаянии!
С пристани «Мирабелла», выглядит еще более впечатляюще. Белоснежная, с обитыми бежевой кожей сиденьями и желтыми латунными поручнями, она словно парит над водой, касаясь ее нижней задней палубой, с которой должно быть, удобно прыгать в морские волны.
Совсем, как мне рассказывал этот хер в халате... Совсем, как тот, что рассказывает что-то семье из четырех человек. Я дважды моргаю, но видение не исчезает: лишь расплывается на миг, но тут же вновь становится четким.