Мы больше не говорим о Ральфе, Джессике, о расценках. Вообще ни о чем. Филипп погрузился в собственные мысли. Так глубоко, что кажется, позабыл про меня. Купальник я не брала и валяюсь в шезлонге в одних лишь трусиках. Рассматриваю Филиппа.
Эмоций — ноль. Какая нелепая расстановка: такой роскошный мужик и ни единой пошлости на уме.
Я уже знаю, что расскажу на кухне. Миллионер-садист соблазняет официантку и привозит на свою яхту. Доминантно улыбаясь, он предлагает ей искупаться, а потом — прилечь на палубу и больше не обращает внимания.
Резвится, сволочь, в волнах, подобно молодому дельфину.
Больной ублюдок!
— Выпить хочешь? — спрашивает извращенец, выбираясь на борт и вода стекает по золотистой коже.
Он отжимает темно-синие купальные шорты и не дожидаясь ответа шагает к стоящему в тени нависающей верхней палубы душу. Филипп коротко ополаскивается, фыркая, как тюлень.
— Вода есть? — говорю я, тоскливо изучая бугрящиеся на его спине мускулы.
— Есть еще пиво и вино и виски в каюте, — говорит он, ладонями вытирая воду.
— Воды.
Он достает минералку. Бутылка стремительно покрывается влагой в его руках. Боже, даже пластик от него начинает течь... Я облизываю пересохшие губы. Филипп падает рядом и, протянув бутылку, случайно касается своей холодной еще рукой моего плеча.
Я вздрагиваю. Тело откликается — покрывшись гусиной кожей. Недозрелыми малинками съеживаются соски.
Он смотрит на них в упор, словно ничего более волнующего в жизни не видел и несколько капель с забытой бутылки падают на мое бедро. Я вздрагиваю снова и потом, еще раз, когда Филипп, отбросив бутылку в сторону, наклоняется. Припав на ладонях, как леопард у ручья, медленно собирает капли воды ледяными губами.
У меня вырывается протяжный горловой стон.
Филипп выпрямляется, рывком стягивает мокрые шорты. Они громко шмякаются о палубу. Его член стоит, словно мачта. Перехватив мой взгляд, Филипп коротко улыбается, надевая презерватив.
А потом... то ли Фил на меня бросается, то ли я на него, но в следущий миг мы уже сгребаем друг друга, словно животные. Бутылка катится по палубе, дребезжа по доскам настила. Когда докатившись до края, она вонзается пробкой в морскую волну, Филипп успевает погрузиться в меня по меньшей мере три раза...
Адина не соврала: он трахается, словно животное. «Заниматься любовью» тут неуместно и пафосно, как биде в уличном сортире. Джессика тоже была права, когда говорила Ральфу, что ни одна приличная женщина не может уважать себя, побывав под Филиппом.
Мне кажется, я влюбилась...
Обессилев, способная лишь смотреть в горизонт и бессмысленно улыбаться, я лежу на его кровати, на животе. За маленькими круглыми окошками качается море. Филипп лежит, прижавшись щекой к моей пояснице; осторожно проводит пальцами по вздувшимся на коже отметинам.
— Тебе это правда нравится? — Филипп проводит языком вдоль края рубца. Боль терпкая и одновременно приятная.
— Тебе — нет?
— Нет. Представляю, как это будет выглядеть через пару дней. Словно тебя по рельсам катали.
Меня уже сейчас заводит от самой мысли, как вечером я выйду на смену. Только эти рубцы и чулки... Никаких трусиков. Его «поэтические» метафоры портят все удовольствие.
— Ты этого не увидишь, не беспокойся.
Филипп легко, как бревно в воде, переворачивает меня на спину, чтобы взглянуть в глаза.
— Ты слишком хороша для этой работы.
— Я тоже так думаю, но идиоты с биржи труда прицепились к моим оценкам... Хочешь сделать меня управляющей отелем?
— Своей содержанкой.
— Так вот просто?
Не то, чтобы мне каждый день предлагали стать содержанкой и я знаю толк в таких предложениях, но Филипп, все же, слишком резво рванул вперед.
— Хочешь сперва побороться за меня с остальными?
— Нет, — отвечаю я. — Но можно, я сперва немного подумаю?
Глава 4
«ДЕВУШКИ СВЯЩЕННИКОВ ВСЕГДА ПОДДЕРЖИВАЮТ ДРУГ ДРУГА»
Из кабинета управляющего отелем, Филипп перебрался прямиком в свой «люкс», никого по пути не уволив, не унизив и не смешав с дерьмом. Кроме, разве что Малики, но за это его уже давно охотно простили.
Тем более, что всем абсолютно не до него.
— Какой красавчик, — шепчет мне Лона, помогая снимать скатерть со столика, который только что покинула семья из трех человек. — Вон тот, загадочный...
Мы вместе, в четыре руки застилаем столик свежей, хрустящей от крахмала и отбеливателя скатертью. Я оглядываюсь, обратив внимание на сидящего за столом индийца. На самом деле красив. Как Аладдин из мультфильма.
— Он — священник, — бросает Наташа. — Католический.
— Да ну на ...! — взрывается Лона, выпрямляясь. — Серьезно?
— Тсс! — я машинально кладу поверх скатерти широкую льняную салфетку и мы расставляем тарелки.
— Такой красавчик и никому не достанется? — твердит она и я полностью разделяю это чувство бессильной и бессмысленной горечи. — Это вообще п...ц какой-то!
— В католичестве это называется «целибат».
— Да как бы это не называлось. Смысл мне знать, что у парня есть член, если мне все равно нельзя им воспользоваться?
Меня разбирает дурацкий смех. В этом вся Лона! Будто бы целибат — это единственная преграда между ней и мучжиной, которого ей вздумалось захотеть.
— С его стороны это было ужасно невежливо: давать обет безбрачия, не посоветовавшись с тобой, — отвечает Наташа, забирая грязные скатерти. — В зеркало хоть заглядывай, свинья толстая!
— Тело — это не главное. Главное — внутренний мир.
У Наташи чуть вытягивается лицо и Лона гордо хмыкает. Отобрав у соперницы ком столового белья, она вскидывает подбородок, словно выиграла войну. Не глядя более ни на Наташу, ни на священника, гордо удаляется прочь.
Тут становится ясно, что толстой ее зовут вовсе не потому, что хотят обидеть. Не вписавшись в проход между двумя столами, Лонина задница задевает стоящую на краю тарелку. Та соскальзывает и краем упирается в «бесполезный» пах.
Это, к слову, еще не самый показательный случай. В прошлый вторник у нас завтракал весьма симпатичный молодой бизнесмен без кольца на пальце и Лона в чрезмерном усердии его распалить, перевернула чашку горячего кофе. Он орал, как помешанный и я готова была поклясться, еще в жизни не был так возбужден...
Пострадавший пастырь тоже взволнован. Он все еще смотрит то вслед Лоне, то на фруктовый салат на брюках. Лона даже не обернулась. Гордо и стремительно, она доходит до кухни и лишь там, сверкнув на него глазами, с силой толкает дверь.
Наташа награждает ее таким взглядом, словно хочет убить.
— Иди, помоги ему, — велит она мне. — Если я пойду, я укушу его сквозь рубашку...
И становится ясно, почему она все это время за мной присматривала: любовницы католических священников должны друг друга поддерживать. Иначе, с кем можно поболтать о тяжести обета молчания и трусости Папы, который не желает отменить обета безбрачия.
— Простите, святой отец.
С губ чуть было не срывается «...ибо я грешна» и я закусываю их как можно сильнее. Если он — друг Филиппа, с которым Наташа спит, значит — он и друг Ральфа. А у Ральфа среди священников только один приятель — отец Хадиб Фарух, англичанин индийского происхождения. Этот подходит по всем описаниям.
— Откуда, — начинает он было, но еще раз взглянув на бэдж, улыбается, обнажив густо-белые, как мел зубы.
— Верена! Сколько же я о вас всего слышал.
Я вспыхиваю от радости. Значит, Ральф обо мне рассказывает. По крайней мере, отцу Хадибом. Лишь одно омрачает счастье. Отец Хадиб — психиатр. Работает с бесноватыми. Делает заключения, по поводу одержимости духами, или же, что происходит чаще,— шизофренией.
— В профессиональном плане?
Он пальцем манит меня к себе и совершенно серьезно шепчет на ухо:
— Он хвастается тобой на исповеди!
Я просто падаю перед ним на колени, не в силах справиться с хохотом. Зажимаю ладонями рот, давлюсь им, всхлипываю. Хадиб снисходительно хлопает меня по плечу.