— Вообще-то, Андерсон сам был геем, — говорит Альфредо. — «Русалочку» он написал после свадьбы друга в которого был влюблен.
У меня отвисает челюсть. Вместо «дзинь» снова «плюх».
— В чем дело? — спрашивает Альфред.
— Ни в чем, — я набираю в рот побольше текилы и закусываю лаймом. Вот это жестко — до слез. — Ты меня убил сейчас.
— Ты — больная? — спрашивает Альфред, или он Альберт? Настолько ошалел, что даже разозлиться не может.
Закатив глаза, я наливаю еще текилы и пью: что за мерин? Надо выпить еще для храбрости и вломиться в приют, пока старухи, как Эльке, не разобрали всех жеребцов.
— О, — говорит мой мерин. — Смотри! Ассасин...
Я оборачиваюсь, наводя фокус.
Ральф стоит, опустив голову и расправив плечи. Он инкогнито, в черном спортивном костюме: чтобы благочестивые женщины не узнали. У них привычка таскаться в самые неподходящие для приличных фрау, злачные места и сплетничать о том, кого они в этих местах встречают. Свет прожекторов выхватывает из темноты широкие плечи, опущенный до самых глаз капюшон.
Клубы табачного дыма цепляются за него, словно облака за мрачные скалы.
— Не-е, это из Инквизиции.
— Подъем, — отвечает Ральф, отбирая бутылку и грохает ею об стол.
— Это — Принц, — говорю я Альфреду. — Давай, покажи ему, как умеют умирать гетеросексуалы!
Шутка, но пьяный дурак зачем-то встает. Видимо, текила захватила его мозги и теперь принимает решения.
— Слышь, че, — говорит он, обходя столик и тычет указательным пальцем в грудь Ральфа. — Пойди погуляй, лады?
— Сядь, — говорю, перегибаясь через стол и хватаю Альфредо за пояс, — я же пошутила: он из тебя все дерьмо выбьет. Он был...
Псевдоитальянец яростно отшвыривает мою руку и зачем-то бросается в бой, так и не узнав, что Ральф был молодым чемпионом Германии по киокушину.
Далее следует сцена из старых боевиков.
Коротких замах, перехват запястья. Рука Альфредо, описав круг в воздухе, приземляется кистью вверх на его спине. Ральф улыбается из-под капюшона. Видно, все недолюбленные дети — в какой-то мере садисты. Взяв Альфредо на болевой, он наслаждается непрерывно высоким звуком. Чувак визжит пронзительнее, чем солистка «Эвансценс», которая как раз поет свою бессмертную «Верни меня к жизни».
Теперь уже окончательно ясно: он вовсе не итальянец.
На нас начинают оглядываться и Альфред опускается на колени за взмывшей наверх рукой. Держа его за запястье, Ральф улыбается мне, как чокнутый кукловод. Думает, что я сейчас чертовски расстроюсь, что ли?
— Новый репетитор по геометрии?
— По алгебре.
— Отпусти! Отпусти, ты мне руку сломаешь!.. — уткнувшись лбом в стол, его жертва колотит ладонью по черной липкой столешнице.
— Ты этой рукой мою сестру лапал, — глаз не видно, но капюшон весьма выразительно поворачивается ко мне.
«Твою женщину? — визжала я три часа назад. Когда выбиралась из постели Филиппа. — Да зачем тебе женщина, Ральф? Аплодировать, когда ты станешь исполнять сопранное соло с церковным хором?!»
Теперь я знаю, кто будет петь вторую сопранную партию. Альфред.
— Теперь, я достаточно мужчина, Малышка? — спрашивает Ральф.
Бедра сводит.
Шов джинсов яростно врезается в разбухшую плоть. Пульс бьется о него, заставляя низ живота вибрировать. Пальцы сами собой впиваются в сиденье дивана. Я даже не пытаюсь вмешиваться, когда друзья Альфреда, бросаются на его защиту. Один с кием, второй — со стулом...
Я еще никогда не видела Ральфа в драке. Даже на ринге видела всего пару раз. Не подозревая, что довел меня почти до экстаза, Ральф хватается рукой за летящий в его сторону кий, дергает вверх и одновременно с этим, сильно бьет нападающего в грудь ногой.
Негоже раздавать гостии сбитой до крови дланью.
Вряд ли друг Альфреда знает подобные тонкости. Ему, скорее всего, вообще плевать. Его ноги складываются пополам и они с Ральфом одновременно опускаются на пол. Один — на оба колена, держась ладонями за печень; прижимается к полу лбом, словно правоверный. Другой — только на одно. Припадает на согнутую ногу, вытянув другую, как самурай. Голова опущена, рука с кием составляет одну линию с шеей. Коленная чашечка негромко стукается о пол. Замах. Кий свистя разрубает воздух над полом и... чувак с табуреткой падает. Визжа, как охрипшая оперная дива, он катается по полу, прижимая ноги к груди.
Перепрыгнув через него, в бой пытается вернуться Альфредо.
— Господи, Ральф! — вырывается у меня.
Вот значит, как он бьет ногой с разворота.
Вместо того, чтобы вызвать полицию, редкие припозднившиеся прохожие снимают драку на телефоны. Ральф мог бы стать звездой. Дерущийся священник-миллионер. Жаль, что у меня нет мобильного.
Альфред отодвигается, скуля и баюкая прижатую к груди руку, когда мой зад рывком отрывается дивана. Отшвырнув кий и еще глубже натянув капюшон, Ральф безошибочным быстрым движением отбирает у меня бутылку.
— Ты пытался напоить несовершеннолетнюю, — глаза сверкают под капюшоном. Пульсирующая энергия струится вокруг него. Озверевший от крови и запахов голодный самец. — А ты... Хоть бы напилась ради приличия, стерва...
Я могу лишь пускать слюну и улыбаться, словно гиена перед приступом эпилепсии. Не знаю, понимает ли он, что делает, но он хватает меня за шею и целует, забыв про то, что его снимают со всех сторон.
— Идем!
Я честно пытаюсь, но онемевшие ноги отказываются идти.
Выругавшись, Ральф вскидывает меня на плечо, как мешок муки. Я вскрикиваю: так сильно врезается в кожу намокший шов. Спина коротко выгибается, ладони упираются в его широкую спину; воздух с хрипом входит в сжатое горло. Искры из глаз. второй оргазм за вечер...
Безвольно обвиснув, я вижу, как мои волосы описывают круг в темноте. Светлые всполохи на фоне опустевшего променада. Как водоросли в воде. Ноги Ральфа в спортивных кроссовках, серые мраморные плиты и свои, безвольно повисшие, руки.
Глава 2
«СДЕЛАЙ МНЕ СЫНА!»
Головная боль.
Как стрела в висках. Во рту кисло и сухо.
Я вижу, как выпрямляется силуэт на краю кровати. Светло-серый рассвет у самого края моря уже окрасился всполохами оранжевого.
Воспоминания мелькают, словно в калейдоскопе...
...Вот гранит под его ногами сменился засыпанным ракушечной крошкой песком. Вот Ральф без сантиментов скинул меня с плеча. Вот отвесил в бессильной ярости подзатыльник. Сила удара швырнула на четвереньки.
— Ты совсем охренела, — рычал он, опускаясь на колено рядом со мной. — Что ты творишь, Верена? Что же ты творишь, твою мать?!
Я слышала громкий горловой всхлип, словно Ральф подавился собственными словами. Чувствовала ладонями холодный песок. Сухой и липкий одновременно, он словно сам собой забирался мне под ногти и в поры. Мелкий, словно крахмал. В голове шумело. Лишь потом до меня дошло, что это не в голове. Это море!
Я встала на ноги, стряхивая с ладоней песок. Прошептала, прежде, чем впиться в его горячие от напряжения губы.
— Сделай мне сына, Ральф!
Он даже не пытался меня оттолкнуть.
Не пытался напомнить мне, что он — священник, а я — кретинка. Он просто прижал меня к себе. Просто яростно ответил на поцелуй; будто вырвал меня не у Альфредо, а по меньшей мере, Аида. Так Орфей бы целовал свою Эвридику, если бы не обернулся за миг до конца пути...
...Ральф встает на ноги, бросив короткий взгляд на кровать, надвигает на голову капюшон.
— Не прикидывайся. Я знаю, что ты не спишь.
— Куда ты? — спрашиваю я, потирая простреленный навылет висок.
— Мой хор выступает в местной капелле. Придешь?
— Вряд ли ты вытянешь верхнее «до».
Ральф смеется. Словно пали чары, что сковывали его.
— Ты помнишь, что надо говорить?
Я сажусь, обняв руками колени. Ральф тоже улыбается и, словно не в силах стоять, присаживается, подогнув под себя колено. Я прижимаюсь щекой к его, обтянутой спортивной курткой, груди. Обнимаю за плечи. Есть ли на свете место, более прекрасное, чем объятия мужчины, который любит тебя; которого любишь ты?