— Вон тот, мелкий тип в фуражке. Кружит вокруг Райнера, не решаясь завести разговор.
Ральф оборачивается, опираясь локтем на стол, предоставив зрителям возможность убедиться, что тренируется он по-прежнему часто и продуктивно. Черный рукав сутаны облегает бугрящиеся мускулы и какая-то женщина, глядя на него, говорит подруге:
— Какой перевод ресурсов...
Так и хочется им сказать, чтобы не волновались. Мы всей семьей его ресурсы расходуем. Мы, фон Штрассенберги на свой лад — еще больнее, чем Борджиа. Но Ральфу сейчас не до извращений.
Он рассматривает отца Беннедикта и его собеседника.
Затем перехватывает взгляд Хадиба и что-то ему медитирует, выразительно вскинув бровь. Тот едва заметно опускает ресницы и мы вместе ищем глазами Наташу. Я вижу, как она на миг замирает. Читает послание, коротко маякует ресницами. Затем отмирает и как ни в чем ни бывало, отправляется перекладывать тарелки у самого буфета.
Можно лишь удивляться, как много всего болтают гости за завтраком и как мало внимания они обращают на то, что рядом с ними официантка. Если и обращают, то думают, наверное, что нам все это не интересно. Ну, да. Будь нам неинтересно, стали бы мы подслушивать?
Фуражка тоже не обращает внимания на Наташу. Он торопливо кивает на меня козырьком и шепчет что-то еще. Пылко и страстно. Мне не надо долго думать, о чем. В ужасе приоткрыв глаза, отец Бенедикт глубоко вдыхает и выдыхает. Осеняет себя знамением, что-то горячо говорит.
— Он остановился в пентхаусе, — говорю я Ральфу. Слово в слово повторяю то, что вчера рассказывала Филиппу, но на этот раз меня слушают гораздо внимательнее.
Начиная от шампанского и непристойных предложений и заканчивая встречей на пристани.
— У Филиппа талант создавать на ровном месте историю!.. — Ральф поднимает кофейник, чтобы кто-нибудь из девушек принес другой, полный и Наташа, осадив Лону, тотчас подходит к нам.
— Омлет вещает про то, что ты была вчера с Филиппом на яхте. Призывает вмешаться. Добрый христианин не может смолчать, когда на его глазах ветренный богач пытается погубить невинную душу... Это тот самый хрен, что пытался утром встретиться с Хади по поводу Джессики.
Ральф благодарно кивает и улыбается, когда Наташа берет у него кофейник.
— Вот только этого нам не хватало, — говорит он.
Я умолкаю, не в силах произнести хоть слово, не заорав. Есть какая-то вселенская несправедливость в том, что невзирая на все усилия, Джессика не откинулась с торчащим из вены шприцем. Не погибла в своих скитаниях по стране. Не была изнасилована, или убита. Она висит над нами, словно домоклов меч. И медицина, обещающая ей скорый конец, бессильна. Джессика живет себе и живет. И все мои проблемы начинаются с того, что кто-то невзначай произносит имя.
— Вчера я заезжал к ней. Мне говорили, ее навещал какой-то мужчина. Вечером она была еще в состоянии принимать гостей...
— Господи, Ральф... Лучше бы ты бросил меня тогда.
— Помнишь, — говорит он глухо, — что я сказал тогда?
Я киваю.
«Я никогда тебя не оставлю, Куколка!»
Глава 3.
«ДЖЕССИКА»
— Постарайтесь не волновать ее, — говорит мне врач. — Она очень милая девушка, но если вдруг начинает выходить из себя, то может запросто швырнуть в вас столом.
Я улыбаюсь, решив, что он шутит, но улыка тут же сползает с губ, когда мы встречаемся взглядами.
— Шизофреники проявляют нечеловеческую силу, если сильно возбуждены, — говорит он мне на прощание. — Вчера вечером нам понадобилось трое, чтобы скрутить ее.
Толкнув дверь, я вхожу в белую комнату, вроде тех, что показывают в фильмах, когда человек попадает в Рай. Только это совсем не Рай. Здесь за столиками там и сям устроились люди, одетые в тапочки без шнурков и одежду без пуговиц.
Джессика в белом халате сидит у окна, устремив взгляд на затянутое решеткой окно. Руки сложены на коленях, длинные волосы аккуратно заплетены в косу. Яркий свет из окна превращает ее лицо в темное пятно, пока я не обхожу ее со спины и не останавливаюсь напротив. Джессика переводит на меня взгляд и я с трудом удерживаю возглас.
От прежней красавицы с нежной кожей, не осталось и следа. В волосах цвета пшеницы уже блестит серебро. Глаза запали, как у анорексички. Скулы туго обтянуты обветренной похожей на вощеную бумагу кожей.
Это изможденное существо, словно вымоченное в уксусе и высохшее на солнце не может быть быть живым. Но оно живет, оно дышит. Оно ходит и говорит. А мне хочется бежать прочь от этого чудовища в больничном халате.
«А я-то думала, она хреново выглядела в апреле!» — проносится в голове.
Джессика тоже меня рассматривает. Ее потрескавшиеся синеватые губы раздвигаются в широкой улыбке. Настолько широкой, что я вижу ее бледные десны.
— Вивиен, — говорит она.
Ну, вообще супер. Когда Джессика начинает называть меня «Вивиен», можно выключать свет. В светлом состоянии, она помнит, что я — Верена. Так меня зовут. Не Вивиен-Скарлетт. Верена! Но стоит ей чуть-чуть оступиться, как мы все оказываемся в параллельной реальности. Где ей позволили наречь меня именем ее героинь.
— Где ты была так долго?
Ее голос остался прежним: глубоким, звучным. И все так же красива дикция, так же нежно она произносит «р». И раздражение он у меня вызывает прежнее. Стоило ради такого сюда тащиться?
— Папочка говорит, что ты сама к нему приставала, — начинает она. — Я знаю, что хорошая девочка никогда не стала бы лгать. Но разве хорошая девочка спит в одной постели с папочкой, зная, что папочка принадлежит маме?
Понятно: значит сегодня она будет работать программу. Сама себе задавать вопросы и сама себе на них отвечать. Хочется пристукнуть Фуражку. Каким же мудаком надо быть, чтобы добиваться освобождения вот Этого из больницы. Незаконное удержание, — как же! Еще бы подал на Филиппа в суд за незаконное овладение своим судном. И за внешнюю привлекательность. И за высокий рост.
Коротышки имеют нечто сугубо личное против рослых мужчин. И когда им выдается возможность пройтись по чьим-либо головам, без зазрения совести это делают. Нет цены, которой нельзя бы было расплатиться за удовольствие хотя бы раз взглянуть Колоссу в лицо и со смаком в него же плюнуть.
Выудив из кармана пачку, Джессика закуривает. Она еще и курит! Глубоко затягивается, глядя прямо перед собой. Прозрачные тонкие пальцы, держащие сигарету, слегка подрагивают. Так глубоко и так быстро, что та потрескивает и обугливается, не успевая превратиться в пепел. Однако Джессика держит ее в руке так долго, что вскоре остывший серый столбик падает ей на колени и разбивается, застревая между ворсинок халата.
Словно выйдя из транса, Джессика растерянно смотрит на табачную пыль, затем на догоревшую в руке сигарету и протянув руку, придвигает к себе тяжелую пепельницу. Интересно, какой дурак решил снабдить психов такими орудиями, учитывая то, что мне только что рассказывал врач?
— Ты знаешь, что они делают это друг с другом?
Джессика достает из пачки новую сигарету. Мне хочется ее ударить. Желательно, этой тяжелой пепельницей. Просто для того, чтобы убедиться: зло — смертно.
— Я думала, они это с тобой делают, — говорю я, не сводя глаз с ее рук.
Никогда не знаешь, на что она среагирует и чем бросит. Но Джессика меня не слышит. Вещает, как телевизор.
— Гомики и есть гомики. Но Ральф хотел, чтобы я его полюбила. Смешно, да? Я — полюбила бы этого извращенца?! Я много раз говорила Ральфу, что его друг — извращенец, но он и слушать меня не хотел, — Джессика нервно тушит свою сигарету в пепельнице и тут же достает еще одну; расскурив ее добавляет. — Когда он сказал мне, что полюбил другую, я сразу поняла о ком речь. Есть только одна женщина, настолько испорченная, чтобы наслаждаться всеми этими мерзостями на пару с ним. Ты с самого детства была такой. Когда мне приходилось запрещать тебе делать все эти вещи с папочкой. Но ты все равно ему позволяла.