— Эй, Сахарочек. Где твой преподобный брат?
— Молится, — мой голос звучит враждебно и я ничего не в силах с этим поделать. Ненавижу, когда меня называют так. — Возносит хвалы за все, чем господь в своей бескрайней милости одарил его.
Ульрике прячет торжествующую улыбку за чашку с кофе. Решила, что я ревную. Филипп реагирует на ее усмешку мгновенно. Заговорщицки улыбается, словно призывая быть внимательной к тому, что он сейчас скажет.
— Я уверен, что невзирая на все эти милости, он опускается на колени реже, чем Ули...
Она издает горлом звук, похожий на тот, что издает засоренная раковина, всасывающая в себя остатки воды. По лицу разливается смертельная бледность, а в широко раскрытых глазах застыло выражение, как у застреленного животного. Все это жутко смотрится в сочетании с еще растянутыми в улыбке губами.
Филипп делает глоток кофе:
— В чем дело? Я что-то не то сказал?
К Ульрике возвращается способность дышать и разморозив свою улыбку, она закрывает рот. Уголки губ все еще подрагивают, в глазах стоят слезы, но она продолжает сидеть.
— Ты ведешь себя непорядочно.
— А ты чего ожидала? — спрашивает он. — Что я от счастья умру, если ты ухватишься зубами за мой неокрепший член?
Она молчит, вытаращив глаза. Я — тоже. Стыдливо молчу. В ту ночь, когда я, наконец, соблазнила Ральфа, мне тоже казалось, что он от счастья с ума сойдет. Неужели, Фил и со мною говорил также, но я не заметила, как не замечает его тона Ульрике?
Это вновь возвращает меня к началу начал. Я начинаю мысленно анализировать поведение Филиппа и пропускаю ответную реплику. Он же фыркает, словно этот диалог начинает доставлять ему удовольствие.
— Естественно она гораздо больше мне нравится. Зачем мне брать на содержание старую девочку, у которой ничего нет, если я могу иметь молодую?
— Затем, чтобы с нею можно было поговорить! — Ульрике, похоже, на самом деле так думает.
— Разговаривать я предпочитаю с мужчинами.
Он проводит языком по губам, словно это последнее сорвалось с них помимо воли, устремляет на меня вопросительный взгляд.
— Ты спишь со мной из-за денег?
— Естественно. А ты со мной?
— Разумеется нет! Мне нравятся твои сиськи.
— Не идиотничай, Филипп, тебе это не идет, — говорит Ульрике.
— Ты доела? — спрашивает он меня.
— Да.
— Тогда попрощайся с Ули. Нам надо идти.
— Куда?
Притянув мою руку, Филипп кладет ее на свой пах. Этого достаточно, чтобы у меня взорвался предохранитель. Мозг отключается. Губы пересыхают. Дыхание на миг прерывается и пальцы сами собой сжимают его пенис под джинсами.
Больше слов не требуется.
— О! — говорю я тихо. — До свидания, Ули.
В зале не развернуться, у лифта уже строится в очередь небольшая толпа.
Филипп оглядывается по сторонам, охваченный каким-то нервическим возбуждением. Словно Ретт Батлер, спасающий Скарлетт из горящей Атланты, он тащит меня за собой, в подвал. Туда, где находятся спортзал, бассейн и три сауны. Почти все гости на завтраке, лишь кто-то немилосердно топает, грохоча беговой дорожкой.
Филипп вталкивает меня в раздевалку и повернув в двери ключ, прижимает к стене, впиваясь в губы так яростно, как остервеневший от желания кот, впивается в загривок истошно орущей в притворном нежелании кошки.
Мои джинсы слетают в один момент. Кажется, я слышу треск молнии, но сейчас это последнее, что меня волнует. Обхватив шею Филиппа локтями, я подтягиваюсь и в тот же миг он обеими руками подхватывает меня под бедра. Треснувшись затылком о стену, что проходит почти незамеченным, я со стоном принимаю его в себя.
КОНЕЦ ПЯТОЙ ЧАСТИ
Часть шестая
В СТЕКЛЯНОМ ДОМЕ
Глава 1
«РАДИ ВСЕХ СВЯТЫХ»
Кое-как пригладив стоящие дыбом волосы, — никогда больше не стану заниматься сексом, у стенки! — я, вслед за Филиппом, поднимаюсь в холл.
— Понятия не имел, что постояльцам выдают отдельный ключ от раздевалки.
— Это было первое, что пришло мне в голову.
— Никогда не забуду эти глаза...
— Мне уже начинать ревновать?
— Пожалуйста, — любезно отвечает Филипп.
Я как раз пытаюсь ущипнуть его за сосок, а он — ухватить меня за запястья, когда останавливается лифт. Из кабины, постукивая руляторами начинают выбираться старички и старушки в элегантных ситцевых блузках. Оставив Филиппа, я спешно стягиваю поnуже свой кардиган. Вязанные края цепляются за ощеренную молнию. Как же трудно скрыть грех, когда разорваны джинсы.
— Не волнуйся так, — говорит Филипп, оказывая посильную помощь. — Хуже, чем в раздевалке, о нас уже не подумают.
— Уверен? Деградировать можно до бесконечности.
— Кто сказал?
— Мой приходской священник.
Ответить Филипп не успевает: в холле со звонком приземляется второй лифт и из него выходят по очереди — Ральф, молоденький отец Петер и Хади. Последний изгибает угольно-черную бровь и то ли одобрительно, то ли насмешливо произносит:
— Дет-т-ти мои!
Все трое останавливаются, одинаково сложив вместе кисти опущенных рук, как делают футболисты.
— Взгляните на них, отец Петер. Не рановато ли для греха?
Тот хмурится и краснеет, но не так сильно, как мой приходской священник. Ральф так и пылает гневом. Взлетев по шее, румянец заливает его лицо.
«Ты совсем уже охренел?!» — вопят глаза и Филипп моргает. Непонимающе и невинно.
— К делу, — хлопком соединяет ладони отец Хадиб; потирает их в предвкушении. — Кто из вас двоих хочет исповедаться?
— Ты. Трахал. Мою. Сестру! — шепчет Ральф с яростью. Если бы слова могли убивать, эта фраза прошила бы Филиппа, как автоматная очередь.
— Давай, назовем это «занимался любовью»? — спокойно ухмыляется тот. — Здесь леди.
— Для таких «леди» существует другое обозначение.
— Вы могли бы рассказать отцу Петеру чуть подробнее, отец Дитрих? Отец Бенедикт не знает толка в подобных женщинах, а я — слишком грешен, чтобы заводить речь о таких вещах.
Отец Петер мучительно и ярко краснеет. Мне почти его жаль. Почти. Хадиб понимающе улыбается ему и что-то говорит на латыни. Что-то про соитие и женские гениталии. Я не сильна в латыни, но «куннус» и «коитиус» мне знакомы. Дрогнув, молодой священник блеет какие-то жалкие извинения и удаляется прочь. Почти что бегом. Ральф оборачивается к Хади, как Цезарь к Бруту.
— Вы что, сговорились сегодня?!..
Филипп невозмутим:
— Этот бедный мальчик, что девственник? — спрашивает он, провожая взглядом алые уши Петера. — Что он делает среди вас двоих?
— Подвергает испытаниям свою веру, — предполагаю я.
— Шпионит, — не сводя с меня бархатных глах глаз, Хадиб загадочно улыбается. — Если ты еще не слышала, я тебе с удовольствием расскажу. Если ты мне расскажешь...
Это шутка, но что-то внутри меня вдруг вспыхивает и расцветает, как Красный Цветок.
Ральф рассказывал, что полгода назад Хадиба почти отправили в «ссылку». Он слишком увлекся приватным толкованием женских стонов при лунном свете. Услыхав же об африканской глуши, где ему предстояло проповедовать слонам и горилам, Хадиб усомнился в своем призвании. Он уже почти написал прошение о снятии сана, когда в епархии вспомнили, как много в него вложили.
В том числе, в его медицинское образование.
Учитывая нехватку священников, — Ватикан вынужден рассматривать по сто тысяч прошений о снятии сана в год, — отца Хадиба просто перевели в другой город. Туда, где прихожанки не так уж часто пересекаются между собой у дома священника.
Хорошая уступка для парня, который одним лишь взглядом может расплавить женщину до костей.
— Я на плохом счету! — добавляет он, зловеще двигая вверх и вниз бровями.