Мы тянем время, не желая смотреть друг другу в глаза.
— Может, хотите выпить? — спрашивает Филипп.
— Девять утра, — покосившись на него, сообщает Ральф. — Мне еще работать на конференции. Меня отпустили на час — уладить вопрос с принцессой.
— Разблокируй мою гребаную карту и я уеду!
Опять молчание.
Они как-то искоса друг на друга поглядывают; как два мальчишки у кабинета дантиста. Кто первый? Я самоустранилась, изучаю свои ладони. Пусть делают, что хотят. Через десять дней никто не сможет указывать мне, что делать. Теперь, если бы мне пришлось писать сочинение «Что я думаю о зрелости», я написала бы: «Зрелость, это пора, когда ты имеешь право на собственную банковскую карту. Зрелость — это когда ты поступаешь, так, как считаешь нужным. И никто не вправе решать — когда, куда и с кем ты отправишься... Зрелость, это когда ты видишь, что не можешь всерьез заинтересовать мужчину и удаляешься, вместо того, чтобы прыгать к нему в постель».
— Я не блокировал твою карту.
— А кто тогда? Кто?!
— Откуда я знаю, сколько еще парней содержит тебя? Ты всех опросила?
— Ты — сволочь! Ты с самого начала собирался вернуть меня обратно домой. Фрау Вальденбергер спрашивает, что мне подарить на мой день рождения. А я как-то не в курсе, что ты я буду праздновать день рождения.
— Попроси айфон. У нее денег куры не клюют.
— И попрошу! Может быть, она подарит мне настоящий айфон, а не акции, как делаешь ты!
— Дяде следовало бы тебя открыто усыновить,братишка, — задумчиво говорит Филипп. — Он даже в законном браке не смог бы родить такого наследника!.. Ты никогда не спрашивал... Он не потому ли пошел в священники, чтоб не тратиться на жену?
— Это была его основная мысль, — отвечает Ральф сухо. — А еще, вера в бога.
Я их почти не слушаю. По семейной традиции фон Штрассенбергов, вторые сыновья испокон веков принимали сан. Старший брат Филиппа погиб, когда младшего турнули из семинарии. И спустя положенное приличиями время, когда все было аккуратно замято и заросло травой, младшенький занял его место. Вступил в право обладания парой пригорков, украшенных живописными руинами тринадцатого века и вступил в права на наследование титула.
«Если бы я бы вампиром, о лучшем наследстве можно было только мечтать! — сказал он, когда размякнув на яхте от нашей любви, делился со мной семейными хрониками. — Но деньги всегда оставались в той ветви, к которой принадлежит епископ...»
И добавил, что когда придет час, ему хотелось бы увидеть рожи людей, которые считают себя наследниками.
Ральф прокашливается. Подходит ближе. Слава богу, у него хватает соображения не прикасаться ко мне... Я допускаю мысль, что тоже ему противна, но мне плевать. Пусть что угодно испытывает, только не прикасается.
— Послушай, Куколка, — начинает он томительно нежно, — давай поговорим, как нормальные люди?.. Этот телефон, он тебе даже не нужен. Ты просто хочешь меня прогнуть, не так? Иначе ты сама бы себе купила.
— Ты прав. Это все, или ты прочтешь проповедь?
— Нет, — смущенно.
— Тогда, давай к делу.
— Я хотел бы, чтобы ты вернулась домой. Как можно скорее.
Гнев клокочет в горле, как овсяная каша. Надо было ему по морде папками садануть. При чем тут, в конце концов, Бауэр? Маленький уязвленный мужчинка, вынужденный жить в мире задниц высоких людей. Он всего лишь пытается защищать свою гордость. А Ральф стелет маленькими людьми дорогу. Не потому, что они его оскорбили. Просто так ему удобнее и мягче шагать к упеху. И его дорогая обувь, дольше сохраняет товарный вид.
— Тетя готовит нечто грандиозное по поводу твоего совершеннолетия! — произносит Ральф умоляюще. — Подумай хотя бы о ней.
Я начинаю всхлипывать.
— Круто! Не могу дождаться, снова увидеться со своими друзьями!
— Я думал, у тебя нет друзей, — вставляет Филипп.
Он уже успел задумчиво добрести до бара и теперь, все так же задумчиво, крутит бутылки за горлышки, не зная, какую выбрать.
— Спасибо, что обратил внимание, — говорю я, размазывая слезы. — Я уже боялась, что мне лишь кажется, будто бы я что-то там говорю. Что никто не слышит.
— Я слышу тебя, — шепчет Ральф, чуть ли не на надрыве. — Но ты должна вернуться.
—Ты говорил, что тебе легче видеть меня мертвой, ты помнишь, Ральф? Мне тоже. Лучше умереть, чем похоронить себя заживо. Я не поеду. Насрать на епископа. Если ты так решил, я иду к Фуражке... К Бауэру! Пусть будет психушка. Только не снова деревня. Что угодно, только не вновь назад. Я вернусь только в пластиковом пакете.
— Вот балкон, Ви. Самый верхний этаж. Ты хочешь умереть — прыгай.
Филипп решительно поворачивается к бутылкам спиной. Чуть склонив голову к плечу, он выдвигает челюсть вперед и медленно, смакуя слова, спрашивает:
— Почему так важно отправить ее назад?
Ральф молчит. Подбородок безвольно ложится ему на грудь, закрывая белый воротничок священника.
— Так будет лучше для всех.
— Могу я невежливо спросить — почему?
Я удивленно поднимаю заплаканные глаза: это еще что за номер? Хороший и плохой опекун?
— Это не моя тайна, — постукивая кулаком по ладони, бормочет Ральф.
— В таком случае, мы не станем тебе мешать. Храни ее дальше, — Филипп открывает сейф и достает оттуда толстую пачку сотенных. Он терпеть не может пластиковые карты и теперь я хорошо могу понять — почему.
Не считая, отделяет довольно плотную стопку и сует мне в руки.
— Держи.
Я тупо смотрю на деньги, вдыхая сладковатый запах свежих купюр.
— Как договаривались. Ты свободна. Можешь ехать в любой момент.
— Эээ...
— Только один вопрос: ты сказала, будто я тебе нравлюсь, а я, что и ты мне нравишься. Хочешь поехать со мной?
Ногтем бесмысленно листая купюры, я киваю, снова начиная реветь. Филипп обнимает меня за плечи и на миг прижимается губами к моей макушке.
— Все хорошо, моя девочка. Все хорошо, не плачь.
Я неуверенно поднимаю к нему лицо. Филипп коротко улыбается, забирает деньги, которые я все еще пытаюсь ему вернуть и сует мне в карман.
— Считай, что это с твоей карточки. Ральф их с удовольствием мне вернет.
Какие у Ральфа сейчас глаза! Как у загнанного волка, догнавшего свою стаю... когда собратья, — голодные, безжалостные, — обнюхивают искалеченную капканом лапу. Щерят зубы, учуяв замерзшую на металле кровь. Он знает, что его сейчас прикончат те самые, за кем он, теряя силы, бежал.
Филипп — его лучший друг, его единственная любовь.
Я отворачиваюсь, не выдержав. Слабым женщинам не место на бойне и в Инквизиции. Когда самцы выясняют между собой отношения, самкам лучше держаться на расстоянии. Я не могла бы помочь, даже если бы захотела. Но мне не хочется. Пусть сами разбираются меж собой. Как равные.
— Она поедет домой! — говорит Ральф тихо.
— На что поспорим? — перебивает Филипп. — Она моя падчерица. Забыл? Она жила с тобой лишь потому, что я ничего не имел против.
— Ты не понимаешь!..
— Я понимаю, что ты мне врешь. Верена, я или он? Быстро.
Я отвечаю «ты», не колеблясь. Кажется, стоит раскинуть руки, я воспарю над землей. Вот он какой — полет. Ощущение, что ты кому-то нужна. Настолько, чтобы плюнуть на все условности, схватить меня за руку и приказать: пошли! От волнения начинают дрожать колени. Хочется обнять Филиппа, всем телом прильнуть к нему и прошептать: «Спасибо!»
— Ты не можешь забрать ее в Гамбург, — мертвенно-тихим голосом произносит Ральф.
— Ты повторяешься! — возражает Филипп.
Он быстро, строевым шагом проходит в спальню и распахивает шкаф — вынуть из него большую спортивную сумку.
Не обращая внимания на Ральфа, методично начинает скидывать туда свои вещи. Быстро, но аккуратно.
— Надоело вечно жить в тени твоей юбки. Все время ты, Ральф. Ты, ты, ты, ты! Я должен считаться с твоей карьерой священника, с чувствами твоей тети, с требованиями епископа... Но что насчет меня?! — Филипп выпрямляется с искаженным покрасневшим лицом. — Мой отец презирает меня. Я женат на чокнутой и ни одна нормальная девушка не желает знаться со мной, благодаря репутации, которую обеспечила Джессика. И единственная, мать твою баба рядом со мною — ты. И я шел за тобой, не задавая вопросов. Раз в жизни я прошу тебя, Ральф! Объясни мне, в чем дело. И что ты мне говоришь? «Это не моя тайна!» — Филипп выпрямляется. — Знаешь что? Иди на хер!