Тяжело вздохнув, она невидящим взглядом смотрит перед собой. Словно погрузилась в прошлое. Далекое и в то же время, ужасно близкое, потому что она постоянно оживляет его в своей памяти. И его видимая близость и недоступность причиняют фрау Вальденбергер нестерпимую боль.
— Оставив Мартина, я поступила по совести. Нет ничего страшнее тех преступлений, к которым он был причастен. Но если бы я могла вернуться назад, — ее голос вздрагивает, словно к Небесам летит в своей исступленной молитве, — я не оставила бы его! Лучше бы я умерла вместе с ним.
Фрау Вальденбергер снова надевает очки. Кончик ее носа предательски вздрагивает, но в остальном она остается совершенно спокойной.
— Я присутствовала на казни. Хотела, быть в толпе среди, кто сумел откреститься. Их там было так много... Некоторые поднимали воротники при виде меня и надвигали пониже шляпы. Но я пришла лишь затем, чтобы Марти знал: он не один... Но он не смотрел в толпу. Вот и вся история.
***
— Ты что, плакала? — подозрительно спрашивает тетя Агата, глядя поверх очков.
— Лизель рассказала мне ужасно красивую историю. И ужасно печальную.
— Снова про своего нациста? — тетя укоризненно хмурится. — Не знаю, как еврейка может рассказывать подобные вещи?! После того, что ей пришлось вынести... И еще меньше понимаю, чем тебя так привлекают ее рассказы!
— Меня прет по злобным маленьким толстякам, — отвечаю я.
Оскорбленная, тетя плотно сжимает губы. Роняет надменно:
— Перезвони Ральфу!
— Да, сударыня. Могу я удалиться в свою девичью спальню, или вы желаете присутствовать при беседе?
— Прекрати кривляться! Я надеялась, что ты изменилась, но тебя ничем не проймешь! Еще хотелось бы знать, с кем ты жила все эти четыре месяца.
— Когда состарюсь, расскажу тебе про роман с епископом-инквизитором. Но пока что — тсс... Разве что пара, самых невинных намеков. Его звали Ральф и в то время он был обычным священником...
Она не может не улыбнуться.
— Убирайся, маленькая негодяйка.
Заперевшись в комнате, я рассматриваю альбомы. Вот мы все трое — Ральф, я и Джессика. Счастливые. Джессика — ослепительно хороша. Невроз уже затаился в сжатых челюстях и кривоватой улыбке, но еще не сделал пластмассовыми ее огромные, как у Барби, глаза. Ральф — напротив, еще далеко не такой красавец. Тощий, ширококостный, слегка сутулый. Смущенный и гордый одновременно, держит в руках кулек. Что там торчит из пеленок, расшифровать невозможно. Но если верить подписям, это я.
Они много фотографировались первые месяцы. Образцовая пара. Кто кого растлевал? Судья поседел бы в процессе.
Потом — цветные фото. Ральф уже старше, в нем уже угадываются черты будущего мужчины; я — похожа на человека. Джессика — со зрачками в разные стороны и широкой, немного дикой улыбкой. Это как раз период, когда она обнаружила, что если медикаменты запивать алкоголем, то влетаешь выше, чем без него.
Дальше только мои фотографии вновь черно-белые. Мне шесть. Джессика — где-то там, за кадром. Мечется и воет, словно неприкаянная душа. То требует ее отпустить, то не желает со мной расстаться. Вот она — слегка помятая с закрытой прядью волос щекой. Это я, обозлившись, швырнула ей тарелку в лицу.
Много фотографий, где я одна. Сахарная кукла, — так он назвал всю серию. Черно-белые, слегка высвеченные, чтобы подчеркнуть белизну моих кожи, ресниц, бровей и волос; полупрозрачные. Залитые солнечным светом, красивые фотографии хорошенькой девочки в белом, отделанном кружевами, платье.
Девочки, с которой у меня нет ничего общего...
Эти фотографии — последнее, что в альбоме.
Остальные листы пусты.
«Было слишком больно! Я не мог тебя видеть, сама твоя любовь казалась насмешкой, — так он сказал мне в Гремице. — Но я не мог позволить ей увезти тебя. Даже если ты не была моей дочерью, я не мог позволить алкоголичке забрать тебя. Искалечить. Отрубиться где-то и снова тебя забыть. Поэтому позволил ей болтаться поблизости».
Зато он прекрасно смог продолжать притворяться моим отцом перед епископом. Они заключили сделку. Филиппу вручили Джессику, титул и пять миллионов евро. Ральфу — один миллион триста тысяч, сан и меня. Епископ хотел только одного: продолжать считаться бездетным. И еще, чтобы ни один из тех, кто считал себя наследниками, никогда и ни о чем не узнал. Поэтому документами занимался лично...
И все было хорошо, пока в дело, сам не ведая что творит, не вмешался Фуражка. Джессика уже окончательно потеряла сходство не то, что с епископом, но и с человеческим существом. Но документы остались. И его подписи в актах удочерения. Всего одно подозрение. Всего лишь анализ на ДНК и ложь разлететится на куски, погребет под обломками всех их.
Я отодвигаю альбом и ногой придвигаю оставленную Филиппом папку. Все финансовые отчеты. Пусть Антон говорит, что угодно, но когда речь идет о практических вещах, я не такая уж безнадежная. Один миллион превратился в четыре. Драгоценности, которые, как я думала, он покупал себе. Ценные бумаги. «Амазон», «Алфабет», «Эппл»... Начинает больно щипать в носу.
Маленькой, я считала, что Бог поступил ужасно несправедливо, позволив Адаму и Еве есть все, за исключением плодов с Запретного Древа. Зачем он оставил эту яблоню прямо у них под носом, если не хотел, чтобы они их трогали? Я могла часами обдумывать, чего ради Он поступил с ними так сурово. Но Бог не был суров, Он знал, что сделают с его детьми плоды Познания. Знал, что Правда разрушит их идеальный мир. И потому пытался защитить их от правды, как мог.
Теперь я понимала, что все это не стоило понимать буквально. Я и сама жила в Эдемском саду, окруженная заботой, вниманием и деньгами. Защищенная от всего, что могло бы ранить меня. «У меня нет друзей!» — сказала я Лоне. «Мне некому звонить!» — сказала я Филиппу. «Мне даже дебильных видео никто не пришлет!» — сказала я фрау Вальденбергер.
Всю жизнь я верила, что не желаю ни с кем общаться, потому что в глубине души я боялась: никто и никогда не станет общаться со мной.
И я отгородилась от мира.
Выстроила глухую стену, через которую не проникали насмешки, злобные шуточки и издевки. Но и дружба, хоть какая-то эмоциональная близость — тоже. Я выросла, как яблоня в Эдемском саду. Ровная, красивая и... абсолютно неприспособленная к реальному миру.
Не потому ли, даже сбежав из дома, я сбежала к нему. Под крылышко. В безопасность. И он позволил, скрепя сердце, позволил мне познакомиться и со Змием. Потому что не мог уже держать меня в безопасности от самой себя.
Правда комком поднимается к горлу.
Ральф знал это! С самого начала знал. Я — глупая. Люди сами не желают со мной общаться. Не потому, что завидуют моей внешности, или чему-то там. Дело в том, что я им неинтересна. Вот почему он вышвырнул Андреаса прочь и не позволял другим парням ко мне приближаться. Он понимал, что изголодавшаяся по общению, я пойду за любым. Что влюблюсь в любого, кто пальцем меня поманит. Как за Филиппом пошла. От голода, от неуверенности в себе, из страха, что больше не позовут. Знал и сделал все, что мог, чтобы защитить меня. Чтобы пощадить.
...Ральф был занят, о чем меня довольно сухо уведомляет автоответчик. Дождавшись звукового сигнала, я всхлипываю. Плакала ли Ева, желая забыть о том, что узнала?.. Плакал ли в тоске по навеки утраченной наивности Адам?
Всхлип тонет в неприятном писке автоответчика.
Изгнание из Райского сада, муки родов и непрерывный тяжелый труд, — вот что такое зрелость. Вот, в чем скрытый смысл истории с яблоком. Взросление. Никто из нас не может оставаться ребенком вечно, как бы не старался любящий всей душой Отец.
— Ральф, — шепчу я, каким-то жалким фальцетом, задыхясь от подступающих слез. — Ральф, прости меня за все, что я наговорила!.. Я... я люблю тебя! Приезжай... на мой День рождения, хорошо?
КОНЕЦ СЕДЬМОЙ ЧАСТИ