— Джессика говорит об этом денно и нощно... Верена родилась с генетическим отклонением... Я окончательно убедился, когда Джессика принялась требовать сделать ей ребенка, чтобы, — он сплевывает ругательство сквозь оскаленные зубы и я вспоминаю вдруг: тот случай. Тот давний случай, когда он нанюхался кокаина и изнасиловал Джессику.
— Да, — произносит он, опуская глаза. — Я вышел из себя... Мне хотелось убить ее... Я хотел, чтобы эта тварь поняла, что чувствует маленькая девочка, когда ее... До меня лишь потом дошло, что как раз это — она знает.
— Джессика — сумасшедшая, — повторяет Ральф. — Словно если повторить это еще раз, заклятье сработает. Все будет так, как он хочет.
— Джессике было тринадцать, когда родилась Верена, – медленно говорит Филипп. – Она очень маленькая и тощая. Но даже такая она была уже не в его вкусе. Поэтому, она решила подарить ему другую маленькую девочку. Лишь бы оставаться с ним. Чего она не учла, так это того, что Верене может это понравиться... Эта толстуха-психолог была права. Насчет педофилии..
У Ральфа глаза безумца, но сделав над собой нечеловеческое усилие, он сжимает зубы, не завопив: замолчи! И я понимаю вдруг: в глубине души он все время знал правду, просто не мог, не хотел в нее верить.
— Вот почему он боялся выйти из номера, — тихо заканчивает Филипп. — Верена могла узнать его... Память всегда могла к ней вернуться.
— Ты все это подстроил! — говорит Ральф. — С самого начала... Ты все это подстроил!.. Вбил ей это в башку.
Филипп медленно поднимает глаза.
— Нет, — отвечает он. — Я всего лишь нанял актера, который согласился сыграть ее дядю... Отдай мне конверт, Верена. Чтобы прятать письма под майкой, нужно по меньшей мере носить корсет.
Он требовательно протягивает руку и у меня не хватает духу отказывать. Я отдаю конверт. Да и почему не отдать? Там лишь копии. Вряд ли Филипп станет пытать меня, а просто так я оригинал не верну.
— Почему ты не сказал мне?
— Что толку было пытаться сказать тебе, если ты не хотел знать?
— И что ты собираешься делать со своим знанием?.. — голос Ральфа звучит безжизненно. — Выжать из него остатки наследства?
— А почему нет? — Филипп пожимает плечами. — Я не святой и не пытаюсь сделать мир лучше. Хрен знает, сколько таких вот девочек у него на счету. И мне даже плевать на них. Слабые всегда умирают первыми. Это закон природы. Я — сильный. Я буду жить.
Он проходится по комнате взад-вперед.
— Помнишь, когда нас вышибли?.. Мой отец сказал мне, что в его роду вторые сыновья становились священниками, а не гомиками. И что я отныне ему не сын. У меня есть десять минут, чтобы дойти до ограды. На что я буду жить, его не особенно волновало. «Можешь сдавать задницы пожилым содомитам!» Так он сказал. Епископ только кивал и слушал... Он-то у нас — святой. Когда ты попросил меня жениться на Джессике, мне было практически все равно. Я уже не соображал, что делаю... Ты, якобы, был его сыном, продолжателем его рода, а я никогда не был создан для службы... Но у той ветви, к которой относится Райнер, у женщин очень специфические черты... Ты, конечно, не знаешь, но я-то часто виделся со своими кузинами. Ты представил мне ее и сказал: «Джессика», я услыхал «Бинго!»
— Теперь понятно, почему он восстановил именно тебя, а не своего племянника...
— Для Ральфа это было так важно. Служение, вера, стремление возвыситься над голосом плоти... Сильно ты возвысился? Всю жизнь ты живешь во лжи. И даже сейчас ты цепляешься за эту проклятую ложь, лишь бы не снимать епископа с пьедестала...
— Прекрати! Хватит! — я встаю между ними, загородив Ральфа.
В последний раз я видела его таким, когда садилась в машину женщины из службы опеки. И мне не хочется пережить это снова.
— А то, что? — спрашивает Филипп, сузив глаза. — Ты расплачешься?
— Да! — отвечаю я.
И он... прекращает. Говорить, по крайней мере. Ходить по комнате он умудряется с удвоенной скоростью.
— Есть вещи, в которые невозможно поверить сразу, — швыряю я ему в спину. — Я тоже не могла! Если бы не анализы...
Филипп оборачивается. Так резко, словно я бросила в него не слова, а по крайней мере, тарелку.
— Он держит тебя взаперти. В деревне, которая тебя, якобы, убивает...
— Тебя это не касается!
Я стискиваю напряженное, словно камень плечо. Ральф вскидывает голову и в его глазах я вижу много всего такого, что предпочла бы не видеть. Боль, ярость, стыд и... чувство вины. Я верю: он ничего не знал. Но от этого почему-то еще больнее: как можно не знать? С другой стороны, ведь верит же вся деревня, будто фрау Вальденбергер — чокнутая. А она и рада: может говорить во всеуслышанье, не таясь...
Совсем, как Джессика. Да, как Джессика. Она всегда говорила правду.
Филипп смотрит на меня в упор и почувствовав его взгляд, я поднимаю глаза. Теперь, по крайней мере, мне ясно зачем я ему понадобилась. И почему больше не нужна. Для нас все кончено. Пусть дальше разбираются сами.
— Я люблю тебя, — произносит он. Так обреченно и глухо, что до меня не сразу доходит смысл его слов. — Ты меня с ума сводишь... Наверное, это мне наказание, за то, что не стал священником. Любить без взаимности...
Ральф вздрагивает, словно его ударило током. Так вздрагивают, просыпаясь в ночи оттого, что приснилось, будто падаешь с лестницы.
— Я тоже люблю тебя! — возражает он.
— Любил... Пока у нее не выросли сиськи, — отвечает Филипп. — Ты спрашивал, почему я трахнул ее? Чтобы сделать тебе больно, Ральф. Зачем затеял все это дерьмо с судом? Чтобы сделать тебе больно... В отместку за всю ту боль, что ты причинил мне.
— Я рад, что все еще тебя мотивирую, — голос Ральфа звучит точно так же глухо и обреченно.
Я стою, скрестив руки на животе и смотрю под ноги. Какая чарующая сцена! Трогательная, но без пафоса. Хотя, быть может, еще не конец и кто-нибудь из них подпустит пару слезинок.
— Что ты собираешься делать дальше?
— Все то же. Или ты думал, я оставлю сан из-за этого мудака?.. Я хочу быть священником. Мне нравится быть священником!
— Мы могли бы стать миллиардерами!
— Для меня это не имеет значения. Я помогал тебе, потому что ты женился на Джессике. Это твой путь, Филипп. Не мой. Теперь ты можешь с ней развестись. Епископ вряд ли станет возражать. Теперь...
— Ты прав. Он не станет. Он теперь будет очень покладистым. Будет делать все, чтобы я был счастлив.
В комнате есть и другие неодушевленные предметы, но их взгляды останавливаются на мне.
— Ты забыл, что есть еще и Верена.
— Я дал ему слово, что это никогда не всплывет. И я сдержу свое слово.
— Спасибо, что известил, — через толстый слой льда, я слышу сарказм. — Могу я спросить, как именно ты собираешься держать свое слово? Язык ей отрезать? Пальцы отрубить? Глаза выколоть?
Филипп морщит нос, передразнивая не прозвучавший смех. Он медлит, рассматривая ковер и я дрожу все сильнее. Хочется схватить его за рубашку и хорошенько встряхнуть. Будь он поменьше, я так и сделала бы.
— Фил?.. — голос Ральфа вздрагивает. Что он увидел в его лице, что прочел по одному ему лишь видимым знакам. — Филипп, что ты?..
— Она может переехать, — роняет он. — Я... я не стану возражать. Выкрасит волосы, нанесет на кожу автозагар и наденет линзы. Она нужна тебе? Будь с ней. Все, что от нее требуется — хранить себя в тайне.
Фраза падает в пустоту, словно капля в гулкую бочку. Ральф удивленно приоткрывает рот. Его глаза расширяются и Филипп закусывает губу. Он вскидывает лицо, словно просит ни о чем его больше не спрашивать. В глазах появляется странный металлический блеск. Филипп кривится, как от боли и Ральф поднимается, чтобы обнять его. По-мужски, крепко. Филипп отстраняется, уперев ладонь в его грудь. И тогда Ральф тоже наклоняется и прижимается лбом ко лбу Филиппа. Тот замирает, крепко закрыв глаза. Они не целуются. Не делают ничего такого, просто стоят, сблизив головы. Филипп обхватил руками Ральфа за локти. Но я отвожу взгляд в сторону, ощущая себя ужасно лишней.