Моя имя.
Я слышу грохот шагов за спиной.
— Верена!
Сама не понимая, что делаю, я спускаюсь на кухню. И... вдруг понимаю, отчего у Ральфа отшибло память. За столом сидит Джессика. Сука драная! Графиня фон Штрассенберг.
Без гипса.
— Сюрприз! — говорит она.
— Ах, ты!..
— Верена, — начинает было тетя Агата. — Что ты собираешься...
Она догадывается.
Еще до того, как закончит фразу. Пытается встать с дивана, чтобы загородить Джессику собой, но я быстрее. Поднырнув под ее распахнутую руку, как Нео в «Матрице», — спасибо за уроки, святой отец! — я выпрямляюсь и сильно, с локтя бью Джессику по лицу.
Добро пожаловать в Баварию, сука!
...Расхаживая по комнате, я рассматриваю сбитые в кровь костяшки.
Не знаю, сколько времени прошло, прежде, чем Ральф сумел со мной справиться. Но готова поклясться, секса у него в ближайшее время, тоже не будет. Во-всяком случае, с Джессикой. Филипп, слабак несчастный! Только орать умеет.
Теперь понятно, что он хотел сказать.
Даже челюсть не может бабе сломать! Жалкий неудачник!.. Стоит вспомнить, как Джессика повалилась на пол, даже не пытаясь сопротивляться, меня опять накрывает ярость. Схватив с кровати подушку, я кричу в нее диким безумным криком оборотня, у которого отобрали жертву. Я ненавижу ее. Ненавижу так, что плавятся вены. По комнате летят подушки, книги, настольная лампа... Все, что попадает мне под руку. Беспомощная истерика уязвленного самолюбия.
Мольба о помощи. Неуслышанная мольба.
Ральф занят: орет на тетю Агату:
— ...чтобы духу ее больше не было в моем доме!
Тетя что-то умоляюще бормочет в ответ.
— Если ты еще хоть раз притащишь в дом хоть кого-то, кто ростом больше раненной уточки, ты проклянешь тот день, когда ты привела эту мразь!
Я дьявольски хохочу в подушку: вчера я не была для него мразью.
— Эта девчонка тебя погубит! Ты помешался на ней! Просто помешался!
С каких пор Джессика вдруг стала «девчонкой», она ведь ее любимица. «Девчонка», «чудовище», «выродок» — это обычно я. Но разве Ральф на мне помешался?.. Перестав рыдать, я прислушиваюсь.
— Ты избаловал ее. Она считает себя тебе равной...
— Чем именно я ее баловал? Я всего год, как вернулся!
— Ты с детства дал ей почувствовать, будто она — важна. Вместо того, чтобы вырастить ее с чувством благодарности...
— За что ей быть благодарной?!
Они начинают свой вечный спор.
С тех пор, как Ральф сделал в доме звукоизоляцию, они очень часто и очень подолгу спорят. Не то, что в те времена, когда у нас еще не было денег и ругаться приходилось выразительным шепотом.
Я прекращаю слушать.
Знаю этот бред наизусть. По тетиному мнению, Ральф излишне сильно меня балует. Позволяет не надевать власяницу под одежду и даже смотреть в окно. А по мнению Ральфа, тетя должна перестать извиняться перед всем миром за то, как я выгляжу. Что моей вины в этом нет.
На тумбочке все еще стоит полстакана воды и таблетка.
Я кладу ее в рот. Что еще остается делать? Бегать по стенам, как вурдалак и рвать свои волосы? Жаль, что таблетка всего одна. Я бы все выпила.
Я ложусь и достаю из-под подушки зачитанную до дыр «Русалочку». Девочки-уроды должны держаться друг друга...
Валиум действует почти сразу: после школы я даже не успела перекусить. Строки расплываются, я начинаю верить, что концовка Уолта Диснея гораздо реалистичнее, чем кажется без таблеток. Скинув туфли, я падаю на кровать и непослушной рукой, натягиваю на себя покрывало. Меня вырубает почти мгновенно. Снится теплая, блаженная пустота и объятия Ральфа.
И голос Ральфа:
— ...я что, по-твоему, педофил?! — спрашивает он.
— Нет, но... Она уже взрослая в некотором роде.
— Ты можешь наблюдать, если хочешь!.. — ругательство. — Иди, помоги мне! Чертовы джинсы, как она в них втискивается?.. Где ее ночная рубашка?
Тетя исчезает, как это часто бывает во сне. Я чувствую, как Ральф прижимает меня к себе. Как в детстве, когда испугавшись грозы, я забиралась к нему в постель.
На границе сна и бодрствования, я чувствую, как колотится его сердце. Чувствую капли слез на своем плече. Слышу горестный шепот:
— Девочка моя, что мне с тобой делать?.. — и потом — совсем уж невероятное. — Если бы ты знала, как я тебя люблю...
Видимо, очень сильно, раз плачет. Но... это всего лишь сон.
Глава 3
«ПРАВО НА ЛЮБОВЬ»
Суд был коротким и скучным.
Тетя Агата плакала. Я зевала. Джессику неохотно и вяло представлял ее адвокат. Судья прочла мне лекцию о том, что мы живем не в джунглях, а в цивилизованном обществе и назначила принудительный курс психотерапии.
И вот, лежа на диване, я скребу по ногтям, сдирая с них лак. Психолог — пышнотелая дама, страдающая отдышкой и страстью к бургерам, вызывает у меня почти физическое отвращение. Ее вид, ее запах. От нее «Макдональдсом» за версту несет. Или это — пот? Я тоже не нравлюсь ей и мы обе стараемся как можно скорее закончить курс.
Вся эта терапия сводится к тому, чтобы объяснить мне: нельзя быть Джессику, а если очень хочется и я решаю, что можно, то все равно нельзя. Мы уже третий месяц обсуждаем всякую хрень. Первый ушел на то, чтобы дама поверила: я не помню своих родителей, я не ассоциирую Ральфа с отцом, а Джессику — с матерью. Более того, будь у меня хотя бы мысль, что я — отродье чего-то, похожего на нее, я вскрыла бы себе вены. Зубами.
— Но должна же быть причина! — возражает дама-психолог.
Причина есть, но я не могу назвать его имя. Поэтому, мы начинаем сначала...
— Мне хочется секса, — бормочу я, почти надрывно. — Мой брат не понимает меня. Он считает, что я — ребенок. А я уже выросла... И это желание сводит меня с ума...
После сеанса она опять желает говорить с Ральфом. Я чувствую, как усиляется исходящая от нее, ядовито-мускусная вонь. Она, наверное, часами потом трусы отстирывает! Ральф кивает, обреченно идет за ней.
Когда он проходит мимо, от него ощутимо разит ментолово-эвкалиптовым маслом. Видимо, над верхней губой намазал, чувствительный мой. Как медсестры в госпиталях и сиделки в домах престарелых. Чтобы немного ослабить невыносимые запахи больных тел и продуктов их жизнедеятельности.
Ральфу очень часто приходится бывать в домах престарелых. Но я еще ни разу не видела, чтобы он выползал оттуда вот так — хватая ртом пропахший дымом морозный воздух. Прежде, чем сесть в машину, он какое-то время стоит, пытаясь отдышаться. Я его понимаю. Я этим смрадом по часу в неделю дышу. И еще ни разу не видела в ее приемной каких-нибудь пациентов. Видимо, добровольно к этой женщине никто не придет.
Я пристегиваю ремень. Поторапливаю Ральфа. Он сам во всем виноват: не стоило ему лишать меня парня. И врать, что он ничего не помнит, тоже. Так что нечего тут на двери висеть, словно мешок. За руль и вперед — домой. А что-то не нравится, пусть сдаст меня в цирк уродов.
— О чем вы с ней говорили?
— Она предлагает посадить тебя на успокоительное.
— Еще бы. Если бы я была одержима жратвой, она поняла бы лучше.
— Будет лучше, если ты помолчишь!.. Особенно, на сеансах. Тебе пятнадцать, Верена! Пятнадцать!
— Сколько было Джессике, когда она меня родила? А тебе?!
— Это — другое.
— Еще бы. Чужая боль всегда кажется высосанной из пальца.
— Я не могу с тобой спать. Это неправильно!
— Не хочешь. Так будет правильнее.
Тетя пересушила шнитцели и я намекаю ей, что если она так будет готовить, Ральфу вообще станет незачем жить.
—... ему и так пришлось отказаться от секса и алкоголя. Давай не будем усугублять!
Задохнувшись негодованием, тетя подскакивает на стуле и вместе с ним оборачивается к Ральфу. Тот сидит, опершись локтем о стол. Задумчиво постукивает вилкой по сухому, как коровья лепешка, шницелю. Мыслями он не здесь.
— Ральф! Ты слышишь это?!
Глубоко моргнув, он возвращается из эзотерических странствий. Если он и слышал что-либо, то явно не собирается возражать.