— Давай поговорим, — устало произносит святой отец. — О том, что произошло тогда.
— Забудь. А-а. Ты ведь уже забыл.
— Чего ты хочешь? — тоскливо спрашивает он.
— Не волнуйся, не твою сморщенную плоть.
Ральф вспыхивает.
Хочет ответить, но его ложь закрывает его же уста печатью. Он не может помнить, что вовсе не была его плоть сморщенной, а значит не может и возразить. Во-всяком случае, так я думаю и потому, зарвавшись, пропускаю ответный удар.
— Говорил же, что не хочу тебя.
Меня буквально над матрасом подкидывает! «Да ты чуть пол моей спиной не сломал!» — но я прикусываю дрожащие от ярости губы: я тоже себя связала. Словами. И не в силах с собой совладать, я переворачиваюсь и со всей силы его пинаю.
Ральфа выручает реакция бывшего бойца. Он успевает напрячь живот и перехватить мою щиколотку. Я бью другой ногой. В его глазах что-то взрывается, как канистра с бензином. С искаженным от ярости лицом, побледнев, он с силой дергает меня за ноги, переворачивает на живот, словно мешок с опилками и яростно, несколько раз бьет по заднице.
Ничего эротичного в этом нет. У меня чуть глаза не вылетают от боли! Мозг стукается о своды черепа, а кожа на заднице вспыхивает, словно обожженная пламенем. Оглушенная, я не сразу могу распознать знакомые звуки. Лишь оглянувшись и убедившись, что не ошиблась, начинаю верещать и вырываться из его рук, словно попавший в ловушку кролик.
Да как он смеет?!
— Ори сколько хочешь, — сообщает он, вытягивая ремень из брюк.
Я и на самом деле ору, ошалев от бессилия, злобы и унижения. Ору, пока он пытается стащить с меня брюки. Ору, пока не сумев, он просто рвет их по шву. И лишь когда Ральф втискивается между моих колен, до меня доходит: он вовсе не собирается меня бить!..
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
Часть вторая
Глава 1
«СУХОЕ МЯСО» И ДОСТОЙНЫЙ АНТОН
Полтора года спустя
— Клик-клик-клик-клик, — сосредоточенно звенят спицы тети Агаты.
Сидя у большого окна, в своем мягком кресле, она вяжет носки. Для бедных. Нашу деревню уже наводнили несчастные, не говорящие по-немецки, люди. Они в любую погоду носят резиновые шланцы на босу ногу и дорогущие телефоны в руках. Тетя верит, что помогает им, и очень собой гордится. Ведь на следующую зиму бедолаги могут надевать шланцы на теплые шерстяные носки!
...Одно время она всерьез пыталась накормить румынов, которые косили под беженцев и стучали в дома, уверяя хозяев, что страшно оголодали. Прямо сейчас съели бы пару евро... Еду? Нет, спасибо! Еды не надо! И тетя, уверовав, что поступает богоугодно, раздавала им просимые евро.
Пропажа кошелька и нескольких серебрянных безделушек с каминной полки, немного отрезвили ее. Но вскоре, тяга творить добро вернулась. Навязчивая идея кого-нибудь опекать, была неистребима, как крысы у помойного бака.
Настоящие беженцы, которых поселили в нашем школьном спортзале, стали для тети Агаты подарком Небес. Сразу столько страждущих в одном месте!.. Едва не лопнув от охватившей ее любви, тетя организовала добровольно-принудительный комитет помощи беженцам. И сама же его и возглавила.
Первое время, когда энтузиазм был свеж, а опыт общения мизерен, тетя и ее товарки были неуротимы. Они собирали у соседей ненужную им одежду, обувь и деньги. А заодно пытались внушить, что эти здоровенные мужики, что глаз не сводят с пухленьких школьниц — травматизированные дети и женщины. И больше всего им нужно только одно: поскорее интегрироваться в мирное немецкое общество.
Беженцев кормили; чуть ли не с ложечки. Одаривали кучей старых вещей, помогали оформлять документы и, даже, застилали за ними постель. Мол, культура у них такая: не принято мужикам заниматься домашним хозяйством.
Культура или же нет, но обращение с глупыми тетками было таким, что энтузиазм их быстро иссяк. Беженцы вовсе не были благодарны за старые вещи из чьих-то подвалов. Они брали их, морщились и требовали еще. Побольше, получше. Бесплатные обеды воспринимали, как само собой разумеющееся и фыркали. Кроме того, беженцы плевать хотели на нашу культуру и девушек без платков называли шлюхами.
Не сразу, но вскоре до тети и ее товарок дошло: их считают недалекой местной прислугой, напрочь лишенной чувства собственного достоинства. Они еще пытались сопротивляться здравому смыслу. Девочкам запрещалось носить в школу шорты и юбки, а мальчикам — ходить с ними за руку. Но успеха они добились примерно того же, что полтора года назад. с сочинениями про зрелость.
Последней каплей стало изнасилование и убийство школьницы. Не из нашей деревни, но настолько близко к нам расположенной, что самые толерантные родители взбунтовались. Теперь нас встречали и провожали из школы и в школу. Никто больше не желал видеть в бородатых парнях жертв войны. В них видели агрессоров.
И никакие усилия не могли подавить растущее недовольство.
Когда на футбольном поле кто-то выжег в ночи идеально ровный нацистский крест, стало ясно, что «цветным» наш городишко не станет. Чтобы избавиться от свастики, пришлось снять покрытие: на месте пересекающихся линий трава больше не росла. Пока комитет занимался сбором средств, сирийцы в спортзале что-то не поделили с албанцами.
Отмывая уделанные кровью полы, тетки поняли: игры кончились.
Реальность убила их.
Под разными предлогами, наши самаритянки перестали бегать в приют. Затем перестали пропагандировать. Затем — убирать. Возмущенные бунтом прислуги, беженцы начали бузить больше прежнего и после очередной потасовки со стульями и ножами, родительский комитет поставил вопрос ребром: либо эти травматизированные дети уедут сами. Либо они уедут отсюда на самом деле травматизированными.
Было тому причиной изнасилование и убийство девушки?.. Или же страх, что организация родительских и ночных патрулей перерастет в антибеженское восстание? Или же то, что теткам осточертело врать себе, будто их подопечные не уважают лишь своих женщин, но уважают их... Однажды это просто свершилось. С молчаливого попустительства Комитета помощи беженцам, беженцев вытурили из спортивного зала.
Тетя и Комитет делали вид, что ничего не случилось. Они так же усердно вязали носки, словно от этого зависело спасение чьей-то жизни. Так же много болтали о том, что помогать надо... но пусть этим занимается кто-нибудь другой. Они, мол, сделали все, что могли. И продолжают, да, Карл!
Они продолжают ДЕЛАТЬ!..
***
...Тетя откладывает вязание и с нетерпеливым вздохом косится на громко тикающие часы. Разминая уставшие пальцы, спрашивает, бросает сердитый взгляд:
— Ты уверена, что Ральф приедет к обеду?
— Так он сказал.
— Надеюсь, ничего там снова не сорвалось...
— Будь так, он дал бы нам знать! — не в силах иначе справиться с раздражением, я сильно пинаю пуфик.
— А, ну, прекрати, — ворчит тетя. — Я тоже боюсь, что он не приедет, но я же не порчу мебель.
Сердце замирает и гулко ухает в горле, словно сова. А вдруг, он и правда не сможет вырваться?
В прошлом месяце Ральфа вызвали с половины пути обратно. В позапрошлом — просто не отпустили. В поза-позапрошлом он заболел сам. И вот уже почти шесть месяцев промчалось с тех пор, как он приезжал к нам в последний раз.
Я была верна ему — полтора из них. Мысль пронзает насквозь. Как кусок зазубренного стекла. Хочется взять чертовы часы и проломить ими стену.
Надо было сказать ему.
— Надеюсь, что он успеет! Иначе бифштексы высохнут... Мальчик терпеть не может сухое мясо.
— Он сюда что, пожрать едет!? — вскидываюсь я.
Тетя яростно сжимает маленький рот.
Ограничившись молчаливым презрением, принимается вновь вязать. С таким видом словно спицы в ее руках превратились в орудия пыток; словно она вяжет не шерсть, а мои натянутые нервы.
Я стискиваю зубы.
Пока Ральфа не было, мы как-то сумели с нею сдружиться, притереться друг к другу, найти какие-то общие увлечения. Теперь перемирию наступил конец. Без объявления войны преступив границу, тетя с самого утра наносит удары по болевым точкам. Если Ральф опоздает, то не застанет ее в живых.