– Дилани, некоторое время ты провела без кислорода, что привело к некоторым… э-э-э… повреждениям. Не пугайся, если сложно подбирать слова, если ускользают мысли. Тебе нужно время на восстановление.
Судя по всему, со мной было не все хорошо.
Я услышала его. Бежит огромными шагами по коридору, замедляется на повороте коридора, со скрипом тормозит у входа. Влетает в палату.
– Что? Что случилось?
Пытаясь отдышаться, всматривается в лица собравшихся. Папа отходит от кровати.
– Посмотри сам, Деккер.
Серые глаза закрыты черной челкой, под глазами огромные сизые круги. Бледный, измученный – первый раз вижу Деккера таким. Наконец он смотрит на меня.
– Дерьмово выглядишь, – говорю я, пытаясь улыбнуться.
Деккер не улыбается в ответ. Он обрушивается на кровать и рыдает. Рыдает и трясется. При каждом вдохе вцепляясь забинтованными пальцами в простыню.
Деккер не из тех, кто плачет. Говоря по правде, я только один раз видела, как он плачет в том возрасте, когда мальчикам уже стыдно плакать. Во время игры в бейсбол он налетел на первокурсника с битой и сломал руку. Те слезы были объяснимы, он имел на них право. В конце концов, проткнувшая плоть кость торчала наружу. В конце концов, благодаря ему команда выиграла, что искупало любые мужские слезы.
– Деккер…
Я хотела погладить его, но вспомнила, как пыталась потрепать его по волосам, а он увернулся. Шесть дней назад, если верить врачу. А кажется, прошла пара минут.
– Прости меня, – выговорил Деккер сквозь слезы.
– За что?
– За это все. Это я виноват.
– Сынок… – вмешался мой отец, но Деккер плакал и говорил.
– Я спешил, зачем я так спешил? Это я придумал туда пойти. Заставил тебя идти по льду. И бросил. Поверить не могу, что бросил тебя… – Он выпрямился, вытер слезы. – Я должен был сразу же прыгнуть за тобой, не дать парням меня удержать.
Деккер закрыл лицо ладонями. Я думала, он снова заплачет, но он сделал несколько глубоких вдохов – овладел собой. Затем посмотрел на мое обмотанное бинтами тело. Лицо его искривилось.
– Ди, я сломал тебе ребра.
– Что?
Вот этого я не помнила.
– Детка, он пытался тебя реанимировать, – пояснила мама. – Он спас тебе жизнь.
Деккер только молча покачал головой. Отец положил руки ему на плечи.
– Тут не за что извиняться, сынок.
В моем затуманенном лекарствами сознании – а наверняка лекарств во мне было полно – возникла картинка, как Деккер откачивает меня – мертвую. В прошлом году на занятиях по медицине меня поставили в пару с Тарой Спано, чтобы отрабатывать приемы реанимации. Мистер Гершман показывал, как класть руки на грудную клетку, и громко считал вслух, а мы делали вид, что реанимируем друг друга, но не вкладывали в движения никакой силы.
Тара, отбыв пациентом, устроила целый спектакль – поправила лифчик четвертого размера и произнесла:
– Я тебе скажу, Дилани, за всю неделю над моей грудью столько не трудились, сколько за этот урок.
Над моей грудью столько за всю жизнь не трудились – не то что за неделю, но я решила промолчать. Еще несколько дней после этого по школе усиленно бродили слухи, что мы с Тарой лесбиянки. А потом она доказала свою гетеросексуальную ориентацию при помощи Джима Хардинга, капитана школьной футбольной команды.
Я поднесла ладонь к губам и закрыла глаза. Губы Деккера касались моих. Его дыхание наполняло мои легкие. Его ладони были у меня на груди. Врач, родители, его друзья – все об этом знали. Это было слишком личное. То, что должно было принадлежать нам двоим, теперь стало достоянием общественности. Я открыла глаза и сразу же отвела их в сторону.
– Извините, но я должен провести полный осмотр, – сообщил доктор Логан, спасая меня из неловкой ситуации.
– Иди домой, Деккер, отдохни. Выспись, она никуда не денется, – сказал мой отец.
И он, и мама, и Деккер улыбались странными, заговорщическими улыбками, будто знали то, о чем я никогда не узнаю.
Палату заполнили медики. Они больше не подпирали стены: крутились возле меня, делали пометки в планшетах.
– Что со мной случилось? – спросила я, не обращаясь ни к кому конкретно. Горло сдавил спазм.
– Ты умерла, – с улыбкой ответил доктор Кляйн. – Я дежурил, когда тебя привезли. И ты была мертва.
– А теперь жива, – добавила доктор-женщина.
Доктор Логан придавливал мне кожу в разных местах и смотрел на реакцию, выворачивал руки и ноги, но я не чувствовала боли. Я вообще мало что чувствовала. Больше всего хотелось, чтоб он достал из меня трубки.
– Чудо, – произнес доктор Кляйн. Слово вышло легким, невесомым. Веки опустились.