— Ну, вы даёте! — расхохотался я.
— Да, я такой, — улыбнулся Серпент.
— Ах, Милли! — грустно произнёс я и чуть не заплакал.
— При чём тут Милли!?
— Она всегда стоит незримо передо мною и смотрит на меня с глубокой укоризной.
— Ах, ну как же Вас зацепила эта сука?! — искренне удивился Серпент.
— Так, успокоился, взял себя в руки, — сначала глубоко расслабился, а потом слегка напрягся я.
— Вот это правильно! — одобрительно сказал Серпент.
— Кстати, — буркнул я. — Ходят слухи, что ваш, ну или наш Мир ожидает скорая и страшная погибель?
— Это вам кто нашептал такое?
— Ну…
— Понятно. Луп… Паникёр, отморозок и мерзавец! Ну, братан, я с тобой очень скоро разберусь! И с кое-кем ещё!
— Но только не с моей любимой Милли!
— Да, успокойтесь Вы! Забавляйтесь и расслабляйтесь со своей обожаемой Милли до скончания веков! Эх, мне бы ваши проблемы! — горестно вздохнул Серпент.
— А, всё-таки, каковы наши проблемы?
— Наши!?
— Ну, да…
— О, как!
— Ну, я же, вроде бы, с некоторых пор теперь тоже Великий Господин?! Ах, да, не Великий, а даже Величайший!?
— Согласен, все проблемы теперь наши общие.
— И?
— Ситуация очень сложна.
— И?
— Сколько можно икать!? — возмутился Серпент. — Я ещё не готов изложить её суть полностью и исчерпывающе!
— Ладно. Вернёмся к этому чёртовому испанцу. Извините, Великий Господин за мою горячность и эмоциональность, — усмехнулся я.
— К какому испанцу? — рассеянно произнёс мой собеседник.
— Ну, Пабло Пикассо был же испанцем?
— Ах, да…
— И что же такое сказал вам Пабло Пикассо?
— Что?
— Что он вам сказал?! Мне очень интересно.
— Что!?
— Господи! — вознегодовал я. — Сколько можно!? Ну, якобы, Пикассо вам что-то сказал?!
— Никаких «якобы»! Ненавижу эту глупую приставку, или как там ещё её называют!
— Хорошо, хорошо! Так что вам сказал этот мазила?
— Что!?
— Ну, этот тип, который занимался мазнёй?
— Что!?
— Пожалуйста, поконкретнее, если можно! Вы что, зациклились навсегда и бесповоротно на «что»?!
— Хорошо. Возможно, вы и правы. Мазня есть мазня, — мрачно нахмурился Серпент. — Мазила есть мазила.
— Ну?! И?!
— Что сказал Пабло?
— Ну!?
— Он сказал буквально следующее: «Сегодня уже многие не ищут в искусстве эстетического наслаждения. Рафинированная элита, всякие богачи, профессиональные бездельники, снобы хотят лишь необычного, сенсационного, эксцентрического, скандального. И я, с момента возникновения кубизма, пичкал этих людей тем, к чему они стремятся, а заодно потчевал критиков, к их величайшему удовольствию, всевозможными сумасбродными идеями, возникших у меня в воспалённом мозгу. Чем меньше меня понимали, тем более все вокруг восхищались. Забавляясь всем этим фарсом, я прославился и разбогател!».
— Великолепно, браво! — нарочито бурно восхитился я, а потом скорбно и иронично произнёс. — Увы… Всё-таки, обычной мазилой был ваш Пикассо. Этот факт подтверждён вот этим чрезвычайно откровенным высказыванием на сей счёт.
— Не согласен! Не скажите… — поморщился Серпент. — Обычный мазила не способен стать Пабло Пикассо!
— Да, наверное, вы правы. Всё-таки, «Девочка на шаре» хороша, — задумчиво усмехнулся я.
— А «Герника», — полное дерьмо!
— Абсолютно согласен!
— Да…
— Но Пикассо можно понять.
— В смысле?
— Он как-то сказал следующее: «Я пишу вещи не такими, какими вижу, но какими их знаю».
— Умница, молодец!
— Кстати, по поводу «Герники»… Есть одна история.
— Ну, и?
— Когда немецкие офицеры во время оккупации Франции вошли в мастерскую Пикассо и, увидев «Гернику», спросили: «Это вы сделали?», — он ответил: «Нет, это сделали вы!».
— Смело…
— Конечно, жаль этот несчастный испанский город, уничтоженный после массированной бомбардировки, но сколько более густонаселённых, прекрасных и значимых городов почти исчезло с лица земли во время Второй Мировой и Великой Отечественной Войны!
— Да, мы часто забываем, сколько их было, этих несчастных городов, и несчастных их жителей, — мрачно нахмурился Великий Господин. — И Советская Армия была далеко не идеальной.
— А Дрезден, а Хиросима и Нагасаки? Бомбёжки осуществляла не советская армия. Это делали союзники. Война всё-таки была Мировой, а значит единой для всех.
— Да, согласен.
Мы некоторое время скорбно помолчали, задумчиво глядя в окно. За его стёклами царили серость, ветер, полу мгла и крайняя безысходность. Ненавижу декабрь! О, как же я его ненавижу!