труда. И как дружки его будут ухмыляться и поддакивать:
— Знаем мы эти бригады. Видимость только одна.
Рублем-то кого хошь прошибить можно.
У наших «старичков» были, как всегда, непроницаемые лица. Не угадаешь, о чем думают «старички». Но мне кажется, они не могли не думать о том же, о чем думал я. И, наверно, им было еще обиднее, чем мне.
В обед, как обычно, мы жевали в вагончике свои бутерброды и запивали их кто чаем из термоса, кто молоком из бутылки. Я тоже, как обычно, запивал свои бутерброды лимонадом. Очень люблю лимонад!
Мы молча жевали свои бутерброды, и в это время распахнулась дверка вагончика, и над его полом показалось Ленькино лицо.
— Помогите, братцы! — сказал Ленька и улыбнулся.
— Мне одному не залезть.
Зотов сидел к двери ближе всех. Он встал и протянул Леньке руку. И Ленька кинул в вагончик палочку и медленно забрался по лесенке. И сел на табуретку
возле печки.
— Как нога? — спросил Китов.
— Нормально, — ответил Ленька. — Были бы кости — мясо нарастет.
Он зачем-то оглядел вагончик, будто не был здесь очень долго, и сказал:
— Соскучился вот. Хорошо— недалеко. Доковылял.
-— Кстати... — отозвался Китов.
Ленька улыбнулся. Но никто не улыбнулся ему в ответ. И он заметил это и спросил:
— Что это вы носы-то повесили? Расценки, что ли, снижают?
Бригадир сунул в печку бумагу от бутербродов и негромко произнес, как бы не замечая Ленькиного вопроса:
— Я был утром в этом доме. Где погреба рыли...
Жильцы хвалят... — Бригадир усмехнулся. — Говорят — чисто сделано. Сразу, мол, видно, что хорошая бригада...
У Леньки вытянулось лицо, вздрогнули ноздри, и он стал глядеть в пол. А бригадир прихлопнул ладонью по стеклу и поглядел в окно. Я тоже поглядел в окно.
На улице было грязно, потому что вчера опять прошел дождь. Прохожие на перекрестках пробирались на цыпочках и иногда даже прыгали, выбирая места посуше.
Противная погода, эта слякоть — хуже не придумаешь. К осени на этой улице должно быть чисто и сухо. Вот закончим свою ветку, протянем по правой стороне ливневый коллектор — и сразу вся вода с улицы уйдет. А потом ее заасфальтируют, и будет здесь, как в центре.
Только мы в это время будем работать уже на другой улице. Вероятнее всего, на той, где еще нет асфальта.
А потом я вдруг увидел рядом с окном портрет Эллы Леждей, который повесил в нашем вагончике Ленька.
Конечно, Элла Леждей — очень красивая женщина, и на нее приятно смотреть. Потому что нет, наверно, на земле красоты более совершенной, чем красота женщины. Но мне все-таки стало тошно оттого, что этот портрет повесил в нашем вагончике именно Ленька.
С какой стати он тут хозяйничает? По какому праву?
Я поднялся и сорвал со стены портрет Эллы Леждей.
А Олег Стрешнев молча отколупнул перочинным ножом кнопки. Чтоб и следа не было.
Если понадобится, мы повесим здесь портрет сами.
Пусть той же самой Эллы Леждей или какой другой артистки, еще покрасивее, или просто свойских парней— Гагарина с Поповичем. Но повесим эти портреты мы — «старички» и молодые, которые имеют на это право.
Мы не устраивали собраний и не говорили больше об этой грязной истории. И так ведь ясно! И только по дороге домой я все думали думал о том, что в нашем вагончике осталась висеть грамота-, на которую мы теперь не имеем права и снять которую я не могу, а «старички»
не хотят.
Проходит два дня. Мы по-прежнему работаем и по-прежнему говорим о чем угодно, кроме того, о чем так и не поговорили по-настоящему. Мы тянем траншею все дальше и уже соединили нитку труб с участком, проведенным под сараями. Завтра мы выйдем с другой стороны сараев и потянем последний участок — прямую до экспериментального цеха.
Никто и нигде до сих пор не ругал нашу бригаду за то, что мы задержали троллейбусное движение. Даже наоборот — многие нам сочувствуют и справляются о здоровье Леньки. Никто ведь не знает об этих погребах.
И мы тоже никому не станем рассказывать...
Сегодня в обед к нам в вагончик прибежала секретарша из трестовского постройкома. Симпатичная такая конопатая девчонка с челочкой на лбу и стройными ножками.
Она положила на стол большой синий кулек и сказала:
—Это для вашего Степанова. От постройкома. И передайте ему — пусть поскорее выздоравливает.
Олег Стрешнев сначала пялил глаза на секретаршины ножки и торопливо дожевывал бутерброд. А потом попытался задержать ее и даже, кажется, заговорил о свидании. Но она отмахнулась от него, спрыгнула на землю и побежала к автобусной остановке. Наверно, у нее есть к кому ходить на свидания...
Китов развернул кулек. В нем были апельсины, мандарины и всякие конфетки-шоколадки. Как для детишек на новогодней елке.
Бригадир завернул кулек снова и отодвинул его к окну. И тогда Зотов встал, молча снял со стены коричневую рамку с грамотой и сунул ее в шкафчик.
— Ты чего это вдруг, Михалыч? — спросил его дядя Петя.
—Запылилась грамотка, — ответил Зотов. — Пусть полежит.
— Правильно! — поддержал его бригадир. — По новой начинать надо!
И я подумал, что все, в общем, получается правильно.
Чтобы по-настоящему ценить какие-то вещи, надо заработать их своим горбом. У своего хлеба — и вкус другой...
М е д л е н н ы й в а л ь с
Мы танцуем с тобой медленный вальс. Крутится на проигрывателе новая пластинка. Сербская женщина тихо и грустно поет о любви. Наши друзья танцуют рядом. Наши друзья сидят за столом.
Наши друзья курят в коридоре. Ты никогда не думал, почему друзья любят собираться именно в нашем доме?.. Ведь квартиры у них не хуже...
Наверно, не думал. Тебе ведь некогда. Ты давно уже принимаешь все как должное. А когда-то всему удивлялся. Помнишь?..
Однажды я принесла к тебе немного картошки и зажарила ее, пока тебя не было дома. И ты радовался этой картошке, как мальчишка, когда пришел со стройки усталый, в залепленных грязью сапогах. Ты даже прыгал от радости вокруг стола. Не забыл, а?..
Забыл, наверно... Жареной картошкой тебя сейчас не удивишь... А тогда она была для тебя маленьким чудом. Как просто было тогда творить чудеса! В первый раз чудом для тебя было даже то, что я приехала сама, не дожидаясь твоего звонка, и занималась в твоей комнате, за твоим столом, пока ты не вернулся со стройки. Ты тогда вошел и вытаращил глаза: «Вот это здорово! Молодчина!»
А потом уже ты к этому привык, это перестало быть для тебя чудом, и мне пришлось придумывать новые. Потому что не придумывать для тебя что-то приятное я просто не могла.
Сегодня десять лет, как мы вместе. И все эти годы
я придумываю для тебя новые и новые маленькие чудеса. А это иногда нелегко!
Сейчас, десять лет спустя, мне, конечно, кажется чепухой то, что я приходила к тебе сама, что я уезжала от тебя с последним автобусом. А в то время это не было
для меня чепухой...
Мой родной город был для тебя лишь эпизодом. Приехал — построил ТЭЦ — уехал... А я там родилась, там выросла. Я знала там очень многих, и меня знали многие...
Я была там комсомольским секретарем большого завода. А ты ведь сам понимаешь — с секретарей
спрос особый...
Помнишь, ты все смеялся и называл меня «дитя завода »?..
Когда мы с тобой уже были друзьями, меня назначили замполитом школы ФЗО. Это была большая школа — почти полтысячи учеников. Как часто, когда я ехала вечером к тебе, кто-нибудь из них встречал меня в автобусе и спрашивал:
— Вы опять в город, Валентина Петровна?
Они ведь все знали, что я живу в поселке...
А потом в нашем поселке узнали еще и то, что в Москве у тебя есть жена...
Маленький городишко... В нем удивительно быстро узнаются подобные вещи. Потому что ими очень интересуются.
В нем ничего не спрячешь...
Я-то, впрочем, и не пряталась. Я любила тебя так, что мне было все равно, о чем говорят за моей спиной.