— Я живу сейчас так, как хочу, Белка. А ты мне этого не давала.
— То есть живешь на своем заводе?
— Я перешел в НИИ.
— У вас там даже есть НИИ?
— И не один.
— И что ты в нем делаешь?
— Проектирую то, что раньше собирал.
— Какая-нибудь кибернетика?
— Да, Белка, кибернетика.
— Сейчас это модно...
— Ты же знаешь, я и раньше...
— Да, конечно... Когда мы учились в институте, это считалось низкопоклонством и чуть ли не черной магией... Как тогда из-за этого трепали нервы!
— Было времечко!
— А ведь мне тогда казалось, Витька, что ты прямо из студентов попадешь в самые типичные неудачники.
И я очень гордилась тем, что мне на это наплевать и что я тебя люблю, несмотря на это.
— Оказалось-то все-таки не наплевать...
— Ты же прекрасно знаешь — дело не в этом!
— И в этом тоже... Это работало подспудно. Чего
уж теперь-то?...
— Ну ладно, оставим эту тему. А то опять начнем
ругаться. Как твоя жена?
— Все так же — работает, воспитывает сына.
— Она у тебя, кажется, брюнетка?
- Да.
— Сейчас это модно. Я тоже думаю перекраситься.
— Не стоит. Перекрасишься — это уже будешь не ты.
— Ну и что? Нужно быть чем-то определенным. А то не блондинка, не брюнетка, не рыжая... Это что — уже Белорусская?
- Да.
— Ты сейчас в гостиницу?
— Ага...
— Знаешь, я еще не была ни в одной высотной гостинице... Странно, правда?.. Живу в Москве.
— Я там в двухместном номере...
— Слушай, ты стал хамом.
— Прости! Я не хотел тебя обидеть.
— Ты всегда так говорил! И всегда обижал.
— Извините, молодые люди, помешаю вам. Мне до Калужской надо. А тут на схеме ее что-то. не видно.
— Переименовали, папаша. Это сейчас Октябрьская.
— Спасибо, сынок!
— Пожалуйста.
— Да, Витька, а кем ты числишься в своем НИИ?
— Старшим научным.
— Ого! Ты что — уже кандидат?
— Пока нет, но скоро, наверное, буду. У нас это, впрочем, несущественно. Это получается между делом.
— Ты верен себе! То, что для других «дело», для тебя «между делом». Тебе всегда не хватало целеустремленности.
— Смотря к чему.
— Ну, к тому, ради чего вообще живут люди...
— Не надо ссориться, Белка! Мне на следующей выходить.
— Да... не стоит... А как твоя мама? — Спасибо. Здорова. А как твои?
— Знаешь, они как-то очень быстро сдали. Постарели, сидят почти все время на даче.
— С новым зятем ладят?
— Да! У них полный контакт.
— И твой супруг, наверно, не жалеет времени, чтобы играть с отцом в шашки?
— Они иногда играют... Но папа сейчас редко бывает в Москве... В общем, это перестало быть дробленой. Все проблемы постепенно разрешаются.
— Да... Это только со мной они были неразрешимы.
— Ты просто очень тяжелый человек, Витька. Ты подчиняешь жизнь каким-то химерам и хочешь, чтобы все вокруг тебя делали то же самое. Если говорить честно, мне жалко твою жену. Чтобы жить с тобой в мире, надо отказаться от всего своего, от всего личного. Надо стать рабой.
— Она не жалуется...
— Тебе! А кому-нибудь другому наверняка плачется в тряпочку.
— Не думаю. По-моему,. она считает нашу жизнь нормальной.
— Да ни одна уважающая себя женщина не может считать такую жизнь нормальной!.. Просто она не говорит тебе. Ей, наверно, некуда податься... Знаешь, если бы ты сейчас предложил мне отдельную квартиру в Москве, собственную машину и себя самого, совершенно свободного, в придачу, я бы, наверно, все-таки отказалась.
—Что-что?
— Ну, говорю, если бы ты вдруг снова предложил мне свою руку и за плечами у тебя была бы полная свобода, отдельная квартира и своя машина — я бы не согласилась.
Я многое поняла за эти годы...
— A-а... Дошло...
— До тебя по-прежнему медленно доходят иные элементарные истины.
— Да... Иные истины доходят медленно...
— Ты что-то скис...
Нет. Просто мне сейчас выходить. Передавай привет маме и папе.
— Может, ты проводишь меня?
— Извини, Белка! Никак не могу!
— Торопишься?
— Как всегда.
— Ну что ж, передавай привет маме.
— Спасибо. Передам.
— Да, ты хоть иногда встречаешь Юрку?
— Встречаю. Мы переписываемся и иногда подгоняем командировки в Москву. Весной я просто летал к нему в Саратов. А он сейчас собирается ко мне.
— Почему он не звонит?- Хоть изредка?
— Не знаю.
— Может, он на что-нибудь обижен?
— Вряд ли. За что он может на тебя обидеться?
— Вот и я думаю. Все-таки столько лет мы были друзьями, одной компанией...
— Да, были...
— В общем, передай ему, что он мог бы иногда и позвонить.
— Хорошо, передам. Ну, до свидания.
— Пока, Витька! Я очень рада, что встретила тебя.
— И я тоже, Белка! Просто очень рад!
— Врешь ведь!
— Нет, искренне! Ты даже не представляешь себе, как я рад!
— Что-то по твоим глазам не похоже.
— Ты никогда не умела читать по глазам, Белка! Может, это главная беда в твоей жизни. Ну, пока, а то меня сейчас втолкнут обратно...
— Пока... Витька! Подожди! Я с тобой!.. Товарищи! Пустите! Дайте выйти! Товарищи! Что же вы делаете?! Пустите!!!
— Прощай, Белка!..
«А откуда у вас
сливочное масло?»
Это было самое настоящее сливочное масло! Не какой-нибудь лярд и не перетопленное сало, а настоящее сливочное масло! И оно толстым слоем было намазано на белый хлеб. Совсем так же, как мазали его до войны, когда и белый хлеб и масло запросто можно было купить в любом магазине возле нашего дома.
Я глядел на этот кусок хлеба с маслом и все еще не верил своим глазам. Неужели это для меня? Неужели я вот так просто могу сейчас взять его в руку и съесть?
Я посмотрел на маму. Перед ней лежал такой же кусок хлеба с маслом, и она, видимо, так же боялась к нему притронуться, как и я.
Хлеба с маслом я не ел уже полтора года. С тех пор, как мы уехали из Москвы в Алма-Ату. Кажется, последний раз я ел его в поезде. Тогда у нас еще были московские запасы...
Как жаль, что с нами нет бабушки, что она уже не может идти пешком через весь город и поэтому не пришла сюда с нами! И перед ней лежал бы сейчас кусок хлеба с маслом. А так она его и не увидит. Не унесешь ведь ей половину бутерброда с этого по-царски богатого стола...
Мы с мамой обедаем у Алиных. Мы пришли к ним не просто в гости. Мы пришли по делу — принесли им зимнее пальто моего отца, которое они решили у нас купить. И вот теперь, когда папино пальто уже спрятано в шкаф, а толстые пачки красных тридцаток лежат у мамы в хозяйственной сумке, мы обедаем.
Папино зимнее пальто — это последняя вещь, которую мы можем продать. Все остальное мы уже продали раньше — за эти невероятно долгие полтора года войны.
Мы продавали сначала папины вещи, потом мамины и бабушкины, потом мои — те, из которых я вырос. И только папино зимнее пальто мы не трогали. Но вот теперь дошла очередь и до него. Алины, которые купили у нас это пальто, — такие -же эвакуированные, как и мы. Только мы из Москвы, а они из Киева. Только мы живем на самой далекой окраине города, на квартире у хозяев, а они живут в центре, и квартира у них жактовская. Только у нас нет ни «стола, ни стульев, ни кроватей— все хозяйское, а у них мебель своя, и есть даже настоящий, с зеркалом, совсем как довоенный, шкаф и диван с высокой спинкой, на котором я сейчас сижу. Впрочем, они говорят, что в Киеве у них была мебель получше...
Маргарита Васильевна Алина, высокая, полная и черноволосая, работает медсестрой в той же больнице, где мама работает врачом. Я хорошо знаю Маргариту Васильевну, потому что она часто дежурит в вестибюле больницы и всегда пропускает меня к маме. А другие .дежурные сестры не пропускают. Они вызывают маму в вестибюль, и мне приходится ее подолгу ждать.
Мужа Маргариты Васильевны я вижу в первый раз. Он ниже ее, тоже полный, у него короткие, почти совсем седые волосы, которые почему-то кажутся мне очень жесткими. Я думаю, что если провести по его голове ладонью, то ощущение будет такое же, как если провести рукой по одежной щетке.