тогда спросил:
«Ты чего?»
А она всхлипывает и отвечает:
«Мне раньше все какие-то неприятные объяснялись, противные, а ты — хороший».
— «Чего же, — спрашиваю,— плакать-то из-за этого?» — «Не знаю»,— говорит, а сама все плачет и плачет. Так вот и объяснились...
А сегодня, значит, тоже плакала. Чудно! Чего плакать?
Я ведь живой!
Я знакомлю Валюшку с тетей Катей. Тетя Катя очень сухо здоровается, потом садится в углу, поджимает губы, смотрит на нас и молчит. И мы тоже с Валюшкой смотрим друг на друга и молчим. Почему-то при тете Кате не говорится.
Я все жду, что тетя Катя догадается, уйдет куда-нибудь. А она не уходит. Видно, не хочет. Чудачка.
Неужели она думает, что этим расстроит у нас что-нибудь? Право слово, чудачка! Ведь вот знаю, что она меня любит, вижу, что заботится обо мне, а такая злость сейчас на нее берет — просто слов нет!
Наконец, я не выдерживаю и говорю ей.
- Тетя Катя! Может, ты чайку нам сделаешь?
Тетя Катя молча поднимается, уходит на кухню и сердито гремит там чайником.
Валюшка сейчас же бросается ко мне, целует меня а губы, в лоб, в щеки, и я целую ее и говорю всякие ласковые слова. Но тут мы слышим, как из кухни тяжелыми шагами идет тетя Катя, и еле успеваем отодвинуться друг от друга. Когда тетя Катя входит, я снова лежу на подушке, а Валя ровно сидит на стуле.
— Поставила я чайник!—громко говорит тетя Катя.
Она опять садится в свой угол, складывает руки на коленях и молча смотрит на нас. Мы тоже молчим и Смотрим друг на друга. У Валюшки в глазах слезы. Хорошо еще, что она сидит к тете Кате спиной, и слез из угла не видно.
Чтобы выручить Валюшку, я начинаю рассказывать, как подвернул ногу, как допрыгал на одной ноге до мостовой и стал ждать такси. Хорошо, рядом дерево было, так я о него оперся, стою, как аист. В общем, рассказываю все по порядку. Надо же о чем-то говорить.
Пока я рассказываю, Валюшка приходит в себя, смахивает слезы и тоже начинает спокойно рассказывать про свои институтские дела, про то, что скоро зачеты, а надо еще студенческую научную конференцию провести, про то, что послезавтра майский вечер и она обещала девчонкам познакомить их со мной, а теперь вот ничего не выйдет, и вообще вечер этот ей теперь ни к чему.
— Зачем так? — говорю я. — Тебе все равно стоит пойти. Там же будет весело!
— Весело? — Она усмехается.
—Тебе было бы весело, если бы я лежала со сломанной ногой?
Я молчу. Пытаюсь представить себе это.
— Нечего мне там без тебя делать, — добавляет Валюшка. — Я с тобой посижу.
Я вижу, как за ее спиной, в углу, тетя Катя, не произнося ни слова, одобрительно кивает.
Потом тетя Катя идет на кухню посмотреть чайник, и мы снова торопливо целуемся и снова отшатываемся друг от друга, когда слышим в коридоре тяжелые шаги.
Тетя Катя молча накрывает на стол, достает свое лучшее, вишневое варенье, так же молча придвигает стол к моей кровати и коротко приглашает:
— Давайте пить!
И мы, обжигаясь, пьем горячий чай, и тетя Катя начинает неторопливо расспрашивать Валюшку о ее родителях и родственниках, хотя я ей уже говорил, что родители у Вали — сельские учителя, живут в глухой деревушке, далеко даже от районного центра, что в городе у Валюшки никаких родственников нет.
Затем тетя Катя начинает говорить сама, вспоминает, как я был маленьким, как- озорничал. Она даже вытаскивает из шкафа старые фотографии и раскладывает их перед Валюшкой.
Я понимаю, что Валюшка ей понравилась.
А потом тетя Катя вдруг начинает собираться к своей подруге, к которой давно обещала зайти.
— Хорошо, что вы тут, — говорит она Вале. — Все ему одному не сидеть... Забыла я из-за него про все свои обещания...
Она надевает пальто и уходит.
Несколько минут после ее ухода мы сидим неподвижно, точно боимся, что тетя Катя что-нибудь забыла и вот-вот вернется. Но она не возвращается.
Я смотрю в Валюшкины глаза. Они ясные-ясные, счастливые-счастливые. И вовсе никакой в них нет грусти.
Ошибаются все, когда говорят, что они грустные.
Разве кто-нибудь понимает в Валюшкиных глазах больше, чем я?
Мы снова целуемся и до__ прихода тети Кати мало что говорим в этот вечер.
4
Когда лежишь целыми днями в постели, чего только не передумаешь! Читать- в конце концов устаешь, радио слушать надоедает, и остается только, закрыв книгу и выключив радио, думать. Это не надоедает. От этого не устаешь.
Иногда я думаю о том, как мы с Валюшкой будем жить в своей комнате. Можно, кажется, просто поглупеть от того счастья, которое я себе представляю в эти минуты. Подумать только: пришел с работы, помылся, и до самого утра можно не расставаться! Можно без конца смотреть, как она ходит по комнате, занимается, шьет что-нибудь. Можно сколько хочешь целоваться и не оглядываться при этом по сторонам, не бояться, что вот-вот без стука откроется дверь и кто-то войдет. Можно даже, черт возьми, просто запереть дверь на крючок и не впускать к себе никого, если вдруг попадутся назойливые соседи.
Ей-богу, люди, которые живут со своими любимыми в отдельных комнатах, должны быть счастливы уже только оттого, что они вдвоем и могут ни на кого не оглядываться. Мне очень жалко тех, кто не ценит этого.
А до чего хорошо будет у нас в комнате! Мы купим только самое необходимое, самое нужное. И никакого барахла! Тахту, хельгу, стол и стулья. Все! Книжную полку я сколочу сам. Ну, может, еще шезлонг. Нужен — разложил его, не нужен — убрал. И ничего больше! Чтоб в комнате было просторно! Чтоб воздуху, было много! Чтоб было где потанцевать, когда придут ребята! Они ведь обязательно будут приходить к нам.
Ребята... Сейчас даже как-то странно, что год назад я никого из них не знал. Даже не знал, что они существуют. Служил в армии, чистил свою «мортиру», как старшина называл наше орудие, а монтажников-высот- ников видел только в кино. И, если бы я после демобилизации не поссорился с отчимом и не хлопнул дверью, может, до сих пор я не знал бы наших ребят. Но я поссорился. И хлопнул. И уехал. И ни капельки не жалею об этом. Противно жить рядом с человеком, который делает подлости и еще говорит, что делает их ради тебя.
Впрочем, ладно! Шут с ним, с отчимом! Не хочется о нем вспоминать. Наверняка никогда в жизни больше таких не встречу!
Ребятам я до сих пор еще не рассказывал о нем. Да они ни о чем и не расспрашивали. Пришел в бригад у — и ладно. Работай себе на здоровье. Ксеня только один поинтересовался, кто у меня отец, кто мать.
Я ответил, что отца нет, мать учительница, и замолчал.
Он больше и не спрашивал ничего.
В бригаде тогда было десять человек, и бригадирствовал не Ксеня, а спокойный, неторопливый Андрей Салеев. Ксеня был его заместителем. Потом Андрея перевели в другую бригаду, где бригадира выгнали за пьянку. Ксеня стал нашим начальником, а в заместители себе выбрал Михаила Кельбу — такого же спокойного и немногословного, как Андрей Салеев.
Кельба — сибиряк, много лет прожил в Тобольске и до сих пор считает, что зимой красивей Тобольска города нет.
Среди нас всех Кельба— самый «старый». Ему уже стукнуло двадцать шесть, у него жена и даже дочка.
Из-за жены-то он и приехал в наш город из своего Тобольска.
У тещи здесь просторный собственный дом, и, хотя Кельба ее не очень любит, а теща его и вовсе не любит, жить приходится у нее. Больше негде.
Все остальные наши ребята моложе. Ксене и мне— по двадцать два. Двоим — по двадцать четыре, одном у— двадцать, а Володька Красулин и Лешка Шаповалов— вообще младенцы. Им исполнилось по восемнадцати, и только осенью их должны призывать в армию.
Бригада наша самая молодежная на стройке. Держимся мы всегда вместе, на вечера в клуб строителей приходим гурьбой, и у девчат нашей стройки считается шиком дружить с кем-нибудь из «чагинской» бригады.