— Даже не представляю себе: как я сегодня вернусь домой? Одна в четырех стенках... И так-то каждый день с тоски выть хочется... А сегодня просто жутко!
Я думаю о том, что мне нужно сегодня пригласить Аллочку в кино или еще куда-нибудь, чтобы она меньше была дома одна. Она, наверно, не откажется сегодня пойти со мной. Но где добыть денег? Может, снести в букинистический несколько книг?
Пока я думаю об этом, дядя Семен резко поворачивается к Аллочке и говорит:
— А ты переезжай жить к нам! Ведь у нас теперь нет дочки. А у тебя нет родителей. Переезжай. Будешь нам дочкой.
Я испуганно гляжу на Аллочку. Она растеряна. Она явно не знает, что ответить. Это слишком серьезно сказано, чтобы отшутиться. Да и день сегодня такой, что не до шуток.
— Переезжай, Аллочка, — продолжает уговаривать дядя Семен. — Тебе будет хорошо. Ты не пожалеешь. И у Оли будет забота, будут обязанности по отношению к тебе. А то ведь ей будет очень плохо. Я боюсь за нее.
Я вижу, что сейчас дядя Семен говорит искренне. И Аллочка это видит. Она полувопросительно глядит на меня -— как бы просит поддержки и совета.
— Ты будешь жить в Кирочкиной комнате, пользоваться всеми ее вещами... — Дядя Семен вдруг начинает надрывно кашлять и туже закутывает шею старым, заштопанным шарфом. — А если тебе тяжело жить в ее комнате, — бери любую другую. Ведь у нас шесть комнат...
—Он снова начинает кашлять.
— Но у меня же две комнаты в Москве, — растерянно произносит Аллочка. — Их придется тогда сдать...
— Зачем?! — В голосе Дяди Семена не только удив ление, но и возмущение. — Кто же в наше время сдает комнаты? Их можно обменять на полдома в Малаховке, с террасой. У тебя будет своя дача. Понимаешь — своя, а не коммунальная. Ты сможешь сдавать ее дачникам...
Мне вдруг становится невыносимо противно. Так противно, что хочется ударить дядю Семена. Я грубо выдергиваю свою руку из его руки и почти кричу Аллочке:
— Не слушай его! Ему нужна не ты! Ему нужны твои комнаты! Он хочет на них заработать! Он на всем хочет заработать!
Аллочка глядит на меня громадными испуганными глазами, как на сумасшедшего, закрывает руками щеки и говорит:
— Сема, что с тобой?! Сема! Это же кощунство!
— Вот увидишь, увидишь, что я прав! — снова кричу я, поворачиваюсь и ухожу назад, в дождь, к станции.
Через неделю ко мне заходит Майк.. Всегда он казался мне очень высоким. А сейчас я вижу, что он совсем не так высок — почти одного роста со мной, даже чуть-чуть ниже. На его плечах поблескивают серебристые погоны капитана. У него огрубевшее, обветренное лицо, но на
нем еще видны прежние, мальчишеские веснушки. И почему-то то, что они видны, очень радует меня, делает мне Майка ближе, роднее.
Вначале я чувствую себя скованно. Я понимаю, что дядя Семен рассказал Майку о моей выходке в день похорон и что Майка это, конечно, не может радовать.
Однако Майк держит себя так, как будто ничего не произошло, или, по крайней мере, как будто он ничего не знает. И поэтому постепенно моя скованность проходит.
Майк рассказывает, что он провел два дня в Малаховском угрозыске, нашел вместе со следователем плотника, который грозил дяде Семену, что этот плотник вначале от всего отказывался, но, когда его приперли к стене, признался: да, он просил одного типа с Малаховской
толкучки отомстить дяде Семену, и тип взялся это сделать за четверть водки и еще потому, что он дядю Семена знал и был обманут им на какой-то комбинации с гвоздями. Сейчас плотник сидит, и ищут этого типа.
— Провалиться бы к черту этой толкучке! — с ненавистью говорит Майк. — Вся грязь от нее! И зачем только ее перевели в Малаховку?!
Я вспоминаю, что раньше толкучка была близко от нашего дома, на Тишинском рынке, и тогда в нашем районе тоже убивали, грабили, обкрадывали. А когда убрали толкучку, сразу стало спокойно. Но мне кажется, что в гибели Киры виновата не только толкучка. Я уверен, что ее погубила та темная, мутная, страшная сила, которая заставила Филатыча и дядю Семена схватиться за топоры, которая поставила для меня на одну доску темного, дикого плотника, покупающего убийцу за четверть водки, и интеллигентного, в галстуке и белоснежном воротничке, дядю Семена, который подсчитывает, сколько он сам у себя заработал за день.
Мне хочется объяснить все это Майку, но я почему-то чувствую, что объяснять ему сейчас все это не надо, что он это сейчас не поймет, потому что это надо увидеть и пережить самому.
Прощаясь, Майю говорит, что, наверно, он скоро демобилизуется и перевезет свою семью в Малаховку.
После ухода Майка я долго не вижу никого из родственников и не знаю, что происходит в Малаховке. Да, если честно говорить, меня это и не очень интересует.
Зато мне очень хочется увидеть Аллочку Жук. Однако ехать к ней как-то неудобно. Каждый раз, когда я собираюсь это сделать, передо мной встает ее испуганное и, как мне сейчас уже кажется, возмущенное лицо, и я слышу ее голос: «Это же кощунство!»
Я уверен, что, если я приеду, Аллочка будет говорить со мной сухо, вежливо и все время посматривать на часы.
И поэтому я не еду к ней долго, месяца два с лишним.
Наконец, уже зимой, я не выдерживаю и отправляюсь в Молочный переулок. Будь что будет! Хоть один раз увидеть ее я должен.
Мне открывает заспанная, непричесанная соседка и лениво говорит, что Аллочки нет, что она живет теперь в Малаховке, а свои комнаты меняет и приезжает только тогда, когда их кто-то хочет посмотреть.
Я понимаю, что дядя Семен оказался сильнее, что он уговорил Аллочку, и молча ухожу. Мне безумно хочется помчаться сейчас в Малаховку, высказать дяде Семену в лицо все, что я о нем думаю, вырвать оттуда Аллочку.
Но я понимаю, что никто там меня не будет слушать, и Аллочка первая, что я ничего не смогу там изменить, потому что я всего лишь студент и у меня нет возможности
как-то помочь Аллочке занять свое место в жизни..
И в то же время я боюсь, что та же сила, которая погубила Киру, согнет и сломает Аллочку.
Уже дома я догадываюсь написать ей письмо и отнести его в Молочный переулок. Когда Аллочка придет, пусть прочтет его, пусть приедет ко мне, я постараюсь .ей все объяснить, все рассказать.
Я пишу это письмо два дня, везу его в Молочный переулок и подсовываю под дверь Аллочкиной комнаты.
Вначале я жду Аллочку каждый вечер. Но она не приезжает ни через неделю, ни через месяц, ни через три месяца. Она не приезжает совсем.
6
Проходит еще полтора года, и я снова вынужден ехать в Малаховку. Вынужден — потому что не ехать нельзя. Умирает тетя Оля.
Она болеет уже давно, у нее уже было два инфаркта, и все знают, что скоро будет третий, и она это знает и просит, чтобы все родные приехали с ней проститься.
Это очень тяжело — приезжать прощаться к человеку,
который знает, что скоро умрет. Но, видимо, так нужно. И я еду.
Дом дяди Семена встречает меня сочным запахом распиленного леса, веселым стуком молотков и визжанием пил. На доме работает, наверно, не меньше десяти плотников. Еще никогда у дяди Семена работа не шла так весело, с таким размахом. Плотники отделывают последнюю террасу нижнего этажа, стучат в мезонине и на террасах мезонина, стеклят готовые террасы.
Уже видно, что дом получился громадный, просторный, шикарный. В ближних кварталах нет ни одного дома, который мог бы сравниться с ним.
Я вижу, что дом красив, но меня не радует эта красота.
Я знаю, чего она стоит. Она оплачена жизнью Киры и жизнью тети Оли. Я знаю, что в этом просторном доме было тесно и душно Майку, когда он приехал сюда с семьей после демобилизации. И вот теперь в его комнате живут дачники, а он снимает частную квартиру
в Раменском.
Я знаю уже, откуда у дяди Семена взялись деньги, чтобы нанять плотников. Он «занял» их у Аллочки, занял после того, как продал часть дома в Краснове, которую Аллочка получила за свои московские комнаты.