Все это время я не мог освободиться от невольных (и неточных) воспоминаний о фройляйн Фёрстер. Перед моим мысленным взором постоянно возникал ее образ – вот она, закинув ногу на ногу, сидит в кресле, обтянутом набивным ситцем, – но черты ее лица ускользали, как обрывок полузабытой мелодии. Вместе с этим меня неотступно преследовало ощущение – неясное, не мешающее наслаждаться поездкой, – что я нахожусь не там, где нужно. Наверное, такое же томление испытывают перелетные птицы, чувствуя первое приближение осени: пора возвращаться.
В пятницу утром я снова отправился к мистеру Хансену в Паноптикон, с бутылками кларета и флаконом ланвановских духов «Арпеж». В Лондоне флакон духов можно просто положить в карман, но в Копенгагене абсолютно все подлежит подарочной упаковке. Коробочка духов, обернутая в цветную бумагу и перевязанная лентой, покоилась в большом пакете. Я надеялся, что подарки произведут впечатление дорогих, но не слишком вызывающих, чтобы у тех, кому они предназначались, остались добрые воспоминания об англичанах; вдобавок, может быть, мне снова понадобятся услуги машинистки.
Мистер Хансен, как обычно беззаботный, вежливо осведомился, как прошла наша поездка на Фюн, ответил на мои расспросы о внуках (на письменном столе красовались их фотографии) и, разумеется, пожурил меня за принесенный кларет.
– Вы поторопились, мистер Десленд. Я вам объясню почему. Ваш кларет очень хорош, это понятно, а писем вы еще не видели и не знаете, хороши ли они.
– Det er jeg sikker pa at de er[19].
– Вот сейчас и поглядим. У меня все готово, – сказал он, протягивая мне папку.
Я вздрогнул от неожиданности: мне и в голову не приходило, что письма я получу не из рук фройляйн Фёрстер. Однако это было вполне объяснимо, ведь вежливость и правила хорошего тона требовали, чтобы ко времени моего визита они уже были у мистера Хансена. Я взял у него папку, а разочарование и замешательство налетели на мое самообладание, как подхваченный ветром газетный лист на лобовое стекло движущегося автомобиля. Я растерянно смотрел на папку, а мистер Хансен, заметивший мое смятение, терпеливо ждал, пока я приду в себя.
– Как… Ах, как любезно с вашей стороны, мистер Хансен. А… позвольте… пригласите, пожалуйста, фройляйн Фёрстер. Дело в том, что у меня для нее тоже есть… подарок.
– Мистер Десленд, вы чересчур щедры. Не надо вам было тратить свое драгоценное время и деньги. Хотите, я передам ей ваш подарок? К сожалению, я не знаю, к которому часу она здесь будет. По-моему, она сегодня работает в одном из наших филиалов.
«Невероятно! Он в ней ничего особенного не замечает…» – снова накатило на меня, но сейчас я испытал лишь облегчение. Если мистер Хансен так близорук, то мне предоставляется полная свобода действий. Лишь теперь я до конца осознал – с такой силой, что забыл о своей стеснительности, – что должен увидеть ее во что бы то ни стало, даже если меня сочтут самым большим глупцом во всей Дании.
– Мне бы хотелось сделать это лично… Видите ли, она так мне помогла, что я…
Тут в кабинет заглянула секретарша мистера Хансена.
– О, Биргитта, вы не знаете, где сегодня фройляйн Фёрстер – здесь или в филиале?
– Она только что пришла, мистер Хансен. Пригласить ее к вам?
– Да-да, пожалуйста.
Секретарша удалилась, мистер Хансен снова предложил мне проверить корреспонденцию, и я наконец-то раскрыл папку. Письма оказались гораздо лучше, чем я ожидал. Те, что на немецком, были отпечатаны безукоризненно. В датском я разбирался не очень хорошо, но заметно было, что кое-где мои шаткие грамматика и синтаксис подправлены. В письмах на английском обнаружилась пара ошибок, скорее, опечаток (особенно мне понравилось «невесте» вместо «невесть», но в этом, конечно, виноват был я сам), но их могла допустить и самая лучшая английская стенографистка. Я начал подписывать бумаги, уверяя мистера Хансена, что работа выполнена отлично («Ага, вы так удивлены, мистер Десленд!»), и тут в кабинет вошла фройляйн Фёрстер.