– Нет. И прошу извинить меня за эту последнюю остроту.
– Ничего. Не стоит притворяться, правда? После долгого молчания я произнес:
– А как ты относишься к замужеству? Ты думала об этом раньше?
– Какая девушка не думает?
– За кого-нибудь определенного?
– Нет, – сказала она задумчиво, – я ведь знаю мало мужчин. Папа никогда не разрешал мне нигде бывать или ходить на свидания. Единственное, как я могла встречаться с мальчиками или даже видеть их, – это выскользнув из дому потихоньку. И ты знаешь, чего они ожидают, если ты делаешь это.
– А что бы он сделал, если бы ты просто сказала, что идешь на танцы или куда-нибудь еще вопреки его приказу?
– Он выпорол бы меня кожаным ремнем.
– Когда ты была маленькой?
– Нет, в последние два месяца. – Она произнесла это спокойно, но с затаенной горечью.
– Он что, не знает, что так нельзя воспитывать девушку? Так нельзя обращаться даже с собакой!
– Я знаю. Он понимает собак. Он говорит, что нельзя ломать характер собаки, если хочешь, чтобы из нее получился хороший охотничий пес.
– По-моему, ему не удалось сломать твой характер.
– Нет. Ему бы это никогда не удалось. Мне кажется, я такая же несгибаемая, как он. Да, я убегала и не стыжусь этого. Я не думаю, что я хорошая, в том смысле, как ты это понимаешь. Но я предпочитаю быть плохой, чем такой, как он хотел. Я туда больше никогда не вернусь.
– А твоя мать? Она ведь никогда так с тобой не обращалась? А ты даже не сказала ей «до свидания», когда мы уезжали.
– Мне ее жаль. У нее нет никаких своих мыслей. И я с ней не простилась только потому, что боялась расплакаться. Я ненавидела тебя и его, и я скорее умерла бы, чем один из вас увидел бы меня плачущей.
– Но ты ведь не ненавидишь меня так теперь?
– Нет, потому что ты был добр ко мне. И потому, что ты купил мне всю эту одежду. Может быть, дело даже не в самой одежде, а в том, что кто-то поступает со мной по-доброму. Ты можешь подумать, что купил меня этими вещами. Наверняка это приходит тебе в голову. И может быть, это в какой-то мере правда.
– Неужели эти тряпки имеют для тебя такое большое значение?
– Да, Боб. Что мне сделать, чтобы ты понял, как много они для меня значат. Чтобы понять это, надо быть женщиной.
– Ты влюблена в Ли?
– Нет.
– Нет? Совсем нет?
– Он мне нравится, и он может быть удивительно ласковым. Но это все.
– По-твоему, он в тебя влюблен?
– Он говорил, что разведется и женится на мне.
– И ты ему поверила? Как же, разведется он!
– Нет, конечно, не поверила.
– Совсем не поверила?
– Ты что думаешь, у меня совсем нет мозгов? Конечно, я ему не поверила. Я знала, чего он добивается. Он хотел только этого.
– Тогда скажи, ради Христа, зачем ты делала это?
Она долго молчала, так что я потерял надежду на ответ. В конце концов, это не мое дело. Но она вдруг спокойно произнесла:
– А разве для этого нужны какие-то причины?
– Но, черт побери, причины есть у всего!
– Может быть, мне просто хотелось, чтобы кто-то сказал, что любит меня. Даже если бы он лгал. Для меня это не имеет значения.
Я лежал и думал, как это может не иметь значения, если тебе восемнадцать лет?
Пока она собиралась, я смешал себе еще один напиток и сел на стул у окна. Выпив, я переоделся в чистую рубашку. Потом привел себя в полный порядок и стал нетерпеливо ходить по комнате, ожидая Анджелину. Жара раздражала, но все же не так, как недавно.
Когда она вошла, я оторопел. Не знаю, было ли дело в ее новой одежде или в новом выражении ее глаз, но Анджелина казалась совсем иной.
Коричневый полотняный костюм ей очень шел. Так же как и тонкая желтая блузка. На ногах ее красовались очень тонкие нейлоновые чулки и белые туфли на шпильках.
Она выглядела как девушка из колледжа, за исключением, пожалуй, волос. Она туго собрала их в «хвост» на затылке, и не верилось, что у нее длинные волосы. Все же не понимаю, зачем женщины стригутся?
Она повернулась на каблуках, склонив голову, чтобы я мог как следует ее оценить. В ее миндалевидных глазах сияла дразнящая улыбка.
– Ну и как я выгляжу?
– Великолепно!
– А как тебе нравятся мои чулки?
– Блеск. У тебя такие красивые ноги!
– Спасибо. Знаешь, Боб, – продолжала она, – ты милый, но почему к тебе так трудно подступиться?
– Я антисоциальный человек. Давай идем. Ты не забыла, нам надо к мировому судье!
– Ты еще не передумал?
– Что значит – не передумал? Я никогда этого не хотел.
– Ну, спасибо. Если я вызываю у тебя такое отвращение, почему ты настаиваешь?
Кажется, мы начинаем все снова, устало подумал я.
– Идем, ради Христа! Идем поженимся! Она посмотрела на меня неприязненно и повернулась к двери:
– Хорошо, я уступаю. Никогда, наверное, не пойму тебя. Чуть скажешь что-нибудь хорошее, как тут же, на одном дыхании, говоришь гадости!
Еще не пробило трех часов, и улицы были опалены послеполуденным солнцем. Мы медленно шли к зданию суда, и Анджелина то и дело выгибала шею, заглядываясь на свое отражение в витринах. Она никак не могла привыкнуть к своему новому облику.
В офисе мирового судьи было жарко и не очень чисто. Он что-то долго бормотал сквозь небрежно подстриженные усы, коричневые от табака, при двух свидетелях, приглашенных нами с улицы. Когда процедура закончилась, я вручил судье конверт с десятью долларами и мы вышли на улицу. На ступеньках крыльца, в тени здания, я медленно начал сознавать, что больше не холост. Я был женат. Я рассмеялся, и Анджелина взглянула на меня удивленно:
– Что тебя так рассмешило?
– Я просто вспомнил одну смешную историю. Вот и все. Были два ирландца. Одного звали Пат, а как звали другого, я забыл. Кажется Моррис.
– А ты понимаешь, что мы женаты? – прервала она меня.
– Знаешь, нет. Я как-то не подумал об этом.
– Мне кажется иногда, что ты просто сумасшедший!
– Ну и куда мы отсюда? – спросил я. Она посмотрела на меня озадаченно. Никто из нас не представлял, что делать после церемонии. Все это было нам как бы навязано, и мы торопились пройти через формальности, по крайней мере я. Теперь же, когда все позади и женитьба – свершившийся факт, мы испытывали чувство пустоты. Теперь некуда было торопиться.
– Я думаю, что мы уже пришли, – проговорила Анджелина взволнованно. Она смотрела на улицу.
– Наверное, да. Ты вернешься домой?
– Нет.
– Ну, ты теперь сама себе хозяйка.
– Да, я знаю.
Мы помолчали с минуту. Потом она спросила:
– А ты куда поедешь?
– Думаю, что в Новый Орлеан. Но эта идея уже потеряла для меня свою привлекательность. Я не мог вызвать у себя по этому поводу прежнего энтузиазма.
– Я хочу поехать сегодня вечером. А ты можешь остаться в гостинице. Я только заберу свои вещи и уеду.
Она покачала головой, все еще не глядя на меня:
– Нет. Это твоя комната, и я не хочу быть тебе обязанной. Я уже и так слишком много тебе должна. – Она показала на полотняный жакет.
– Ты мне ничего не должна.
– Нет, должна. Я бы рада обещать тебе вернуть долг, но не знаю, смогу ли когда-нибудь.
«В ней есть какая-то упрямая честность», – подумал я. Мы постояли в некотором замешательстве еще какое-то время. Затем она обернулась ко мне:
– Ну, спасибо за все. Прощай.
– Прощай, – беспечно ответил я.
Она медленно спустилась по ступеням на тротуар, постояла несколько мгновений, будто решая, в какую сторону повернуть, и затем уверенно пошла по улице.
Я смотрел ей вслед, чувствуя себя почему-то ужасно. О, эта прямая спина, эти упругие, прекрасные линии ее ног, эта гордо поднятая голова!
Анджелина, бесспорно, очаровательная девушка, такая гордая и упрямая и, может быть, более одинокая, чем кто-либо на свете. И у нее, возможно, осталось всего около двадцати долларов. Конечно, она ни за что не вернется домой, хотя не знает, как заработать себе на жизнь. И существует только один-единственный путь, на который она может вступить. И при этом она была слишком твердой, чтобы заплакать.