А в женской школе все еще шли занятия. Классы, правда, почти пустовали, но Таисия Афанасьевна аккуратно приходила на урок.
В школе Оля попрежнему чувствовала, что ее чуждаются, но только теперь уже никто не смел быть с нею грубым, а Таисия Афанасьевна—так та и вовсе стала улыбаться ей.
— Гнездюкова (и уже не Ольга, а Оля), — Гнездюкова Оля, иди, отвечай урок.
И Оля отвечала, и отвечала, как всегда, хорошо, но каждый раэ ее так и подмывало сказать: «А все-таки главный город у нас—Москва».
Леля в школу почти не ходила, боялась выглянутъ на улицу. Симочка тоже отсиживалась дома, Рая прикинулась больной. Только Нюра не пропускала ни одного урока. Но с Олей она по-прежнему почти не разговаривала. «Еще вообразит, что я к ней подлизываюсь»,—с возмущением думала она.
Как-то Леля зазвала к себе Нюру.
— Ты что? И глаз не кажешь? Может, уже боишься со мной дружить?
— Почему боюсь?—не поняла та.
— А как же? Скажут, что с дочкой атамана дружишь. Эти красные будут ругать тебя...
— Дура!—обрезала ее Нюра.—Вот уж и правда, что с тобой дружить не стоит.
Леля испугалась. Она теперь сама искала дружбы с Нюрой.
— Не сердись,—ласково сказала она,—это я так.
— А ты не говори чего не надо.
Вошла атаманша, за ней Мишка Садыло. Он хмуро поздоровался с девочками и сел.
Атаманша сказала Нюре:
— Видишь, до чего дожили. И твоя вон мать плачет. На хуторе она одна, кто за нее заступится?
— А что?—встревожилась Нюра,—разве что-нибудь с мамой случилось?
— Да нет,—замялась атаманша,—я не знаю, я ее уже давно не видела, но ведь и на хуторе теперь большевики хозяйничают, мало ли что случиться может.
— Ах, вон что... А я думала... Напугали вы меня.
— Всем вам теперь плохо,—продолжала атаманша,—и у Лели отец бог его знает где, и у тебя, Миша, да и у тебя, Нюра. Но ничего, не падайте духом. Придет время—вернутся ваши отцы, и тогда опять все пойдет по-хорошему.
И долго сидели они в полутемной комнате, долго шептались, делясь своим горем. У Нюры, правда, ничего в жизни не изменилось и никто ничем ее не обидел, но все же, слушая атаманшу и жалобы своей тетки, она считала себя такой же несчастной, как и они.
— Олька-то, а? Вот воображает теперь о себе!—злобно сказала Леля.
— Олька? Конечно... Хотя она, по-моему, ничего, не очень вредная,—ответила Нюра.
— Дрянь она, вот что. А ты и тогда за нее заступалась и теперь собираешься заступаться. Думаешь, я забыла?
— Вспомнила! Что было, то прошло. Жалко мне тогда Ольку стало.
— Жалко?—усмехнулся Мишка.—Жалко? А мне вот никак не жалко. Мне отца моего жалко и лелиного отца жалко. Эх, ты, казачка! Может быть, еще пойдешь к Олечке да гулять с ней станешь? Дружить? А?
— А ты что мне за указка? Тебе-то какое дело? С кем захочу, с тем и дружу.
Когда Нюра ушла, Мишка сказал Леле:
— Знаешь что? Ты ей всего не говори. Она хитрая. Сама казачка, а сама... Знаю я ее...
— И нашим и вашим. Да?—пояснила его мысль Леля.
— Ага.
— Ничего, ничего. Когда-нибудь я еще припомню ей: и Ольку, и все.
Леля проводила Мишку через кухню во двор, а оттуда в сад. Он перелез через забор и очутился в малолюдном переулке; ему не хотелось, чтобы люди знали, что он попрежнему часто бывает у атаманши.
XV
В школе был последний день занятий. Нюра получила на руки отметки и принесла их домой. Она получила хорошие отметки по всем предметам, по некоторым—даже пятерки. Эти пятерки ее несказанно удивили, но потом от подруг она узнала, в чем дело. Первой проболталась об этом Симочке Райка, а Симочка понемногу раззвонила всем. Оказывается, Таисия Афанасьевна не только Нюре, но и всем девочкам, родители которых были явно против большевиков, нарочно повысила отметки.
Нюра сначала обрадовалась, а потом сказала Симочке:
— Хоть это и на-зло большевикам, а все-таки... А все-таки Таисия дура. Даже Лельке поставила по арифметике пять. У нее никогда больше тройки не было.
Она аккуратно сложила свою ведомость и пошла посидеть за воротами. Заметив кровельщика Сазонова, идущего мимо, спряталась за калитку. «Очень нужно всякому красному кланяться... Много будет чести...» Когда Сазонов прошел, она опять выглянула на улицу.
Вышла из своего двора и Даша.
— Уже? Распустили?
Нюра не ответила. Даша знала, что теперь многие казаки сурово осуждают их семью, но обидней всего ей была холодность Нюры. Даша сказала ей:
— Тоже, подумаешь, офицерша. Барышня без пяти минут. Чулки сорок раз штопаны, а с Лелькой тягаешься. Да теперь что Лелька? Отец ее, ох, и летел из станицы! Как пуля.