Недоговорила: распахнулась дверь, и вошел казак. Он был выше среднего роста, несколько сухопар, с прямым, чуть с горбинкой носом, с ровными темными бровями, немного смуглый, черноусый и с белыми, как у Нюры, зубами. Грудь, обтянутая грубой коричневой черкеской, была у него высока, голова сидела красиво.
— Вам что? Ой!—вдруг оторопела Нюра.—Да неужто батя? Батя! Батя!—бросилась она к отцу,—Да откуда ж вы взялись? Да как же это?
Она повисла у отца на шее, с жаром, как сумасшедшая, стала целовать его и не выпускала из рук.
— Постой, постой,—тихо и ласково шептал ей отец.—Погоди, дай же мне на тебя поглядеть-то. Да ты выросла как! Ох, и большая же у меня дочка! Ой, и родненькая ты моя!
Он еще раз крепко обнял Нюру, потом осторожно высвободился из ее цепких рук и поздоровался с теткой. Весело втащил в хату свои казачьи сумы, поставил в угол винтовку и сел. Глядя на него, Нюра вспомнила недавние слова тетки: «Орел да и только». Ей стало приятно, она улыбнулась и даже сказала вслух:
— Вы, правда, батя, как орел.
Отец засмеялся.
— Я не знаю. А вот ты гляди, как загорела. Прямо, как грач или ворона.
— Я не ворона, я цыганка. Все говорят—цыганка,—и Нюра тоже засмеялась.
Только тетка не улыбалась. Она заметила у отца на груди красный бантик и глазам своим не поверила. Хотела спросить, что это значит, и не решилась. Наконец, устало опустилась на скамью, покачала головой и сказала:
— Прости нас, боже...
— Чего вы?—невольно спросила Нюра.
Тетка не ответила, а когда Степан (так звали нюриного отца) зачем-то отвернулся, она указала пальцем себе на грудь и при этом сделала такое лицо, будто ее ошпарили кипятком.
Нюра сначала не поняла, а когда отец снова повернулся к ней и она увидела у него на груди выгоревшую на солнце красную ленточку, с удивлением и со страхом посмотрела на отца. Отец поймал ее взгляд, покосился на свой бантик, перевел глаза на тетку, потом на Нюру, и лицо его сразу стало строгим.
— Ну, как живете тут?—спросил он.—Как мама?
— Ничего,—растерянно ответила Нюра,—Завтра я на хутор поеду. Поедем вместе? Да? Вот мама обрадуется!
— И этому обрадуется?—отец ткнул себя в бантик и испытующе посмотрел на Нюру.
Та покраснела.
— Так...—медленно протянул он и встал.—Вижу, вижу...
И повернулся к тетке.
— Ну, Нюра еще молода, с нее пока и спросить нечего. Как мать, так и она. А вот вы? Все за атаманов, за урядников, за всех этих гадов держитесь?
— Ничего подобного,—испуганно и неискренне заговорила тетка:—ни за атаманов, ни за урядников, ни за какое начальство, а за казачество... А ты что же, продал казаков, на сторону этих, прости господи, перешел? Хочешь им родную Кубань во владенье отдать? Может, хочешь, чтобы они черкеску носили, а ты будешь в рубахе да лаптях ходить? Тебе надоело, чтобы здесь казаки хозяиновали. теперь пускай эти самые голодранцы хозяйничают? Твои деды кровью Кубань завоевывали, а эти что? Понаехали сюда из России и дай им землю и всё!
— Старая песня,—с досадой сказал Степан и повернулся к Нюре.—И мама так? Да?
Нюра пристально посмотрела отцу в глаза, но не выдержала его взгляда, потупилась.
— И ты?—тихо спросил он.
Нюра не ответила. Она молча указала рукой на окно и сама спросила:
— Вы пришли с этими? Да?
— Ну, с этими... А что?
— Ничего... Один в шляпе, другой в шапке, третий в картузе. А вы же, батя, казак..,
— Ну и что же, что казак?
— Я не знаю... Вы не сердитесь...
Она совсем растерялась.
Степан махнул рукой и исподлобья посмотрел на тетку:
— Давайте-ка мне что-нибудь кушать.
Та молча принялась готовить завтрак. Степан вышел во двор, задал корма коню, вернулся в хату, помыл руки и сел за стол. Нюра не выдержала и снова бросилась к нему.
— Батя! Чего же вы на меня сердитесь? Вы думаете, я... я не плакала без вас? Вы думаете, я...
— Эх ты, а еще цыганка,—нежно сказал отец, — а я тебе что-то привез...
Он наклонился над сумой и долго рылся в ней. Наконец, вытащил маленький сверточек. Нюра схватила его и стала поспешно развертывать. Тетка смотрела ей через плечо.
— Ох, и красивая!—Нюра подняла восторженные глаза на отца. В руках у нее была широкая алая лента.
Тетка, так и не сказав ни слова, поставила на стол яичницу, повозилась еще у печки и села в стороне.
XVI
Ночью Нюре не спалось. Неожиданный приезд отца очень взволновал ее. «А как мама узнает, что же тогда будет?»—со страхом думала она. И как ей быть самой? За отца ли теперь стоять, или за мать? «Кабы отец и мать были заодно, а то что же это выходит?»
Нюра любила отца больше всего на свете, его она считала самым справедливым, самым добрым. Он ни разу в жизни не обидел ее. Лучшего человека не знала, и вот он оказался красным. «Как я на Дашку, так теперь все на меня»,—мелькнуло у нее в голове.