Точно игла швейной машинки, Сашка выстрачивал по зеленой ткани плантации шов «зигзаг», обходя ряд за рядом, и прострочил уже половину горы. Пожалуй, он перегрелся на солнце, пожалуй, это был солнечный удар… Облачное лицо вздулось, искажаясь, кто-то, прямо на глазах, формовал в поднебесье могучую руку с непомерно вытянутым указательным пальцем. Сашка нажал на стартер, выключая ножницы, машинально проследил взглядом за старческим, искореженным подагрой перстом – и вдруг услыхал визг: таких страшных звуков не издавали даже Харука, Тырындычиха и Плоскорезка, работавшие одновременно. Сашка оглядел плантацию, вздыбившуюся в этом месте штормовым валом, никого не увидел и побежал, перемахивая через ряды, туда, куда указывала узловатая перистая рука.
Глава 5
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
Манерный блондин и сплетник Генка Голоскокин, то и дело красневший и к месту и не к месту похохатывающий, был вовсе не тем, кем казался на первый взгляд: ему нравились девушки, и он был ценным работником – собранным, быстро соображающим, умеющим делать мгновенный выбор, причем всегда лучший, с попаданием в десятку. Как все честолюбивые студийцы – операторы, редакторы, режиссеры, – Генка мечтал о большом кино или, на худой конец, о центральном телевидении, а также – чем черт не шутит! – о театральных постановках. И если для шестидесятилетнего Брагинца, кумиром которого был Павел Лебешев, мечты так мечтами и остались, то Генка, которому пока не исполнилось сорока, все еще держал нос по ветру: для него кинофестиваль был последней попыткой прищучить удачу. Он с бейджиком на груди ходил на все кинопросмотры, где пытался завязать полезные знакомства. Его воодушевлял пример модного театрального режиссера Кирилла Серебренникова, ростовчанина, нынче сводившего с ума столицу, с которым Генка – кстати сказать, вместе с Кулаковым – дважды участвовал в конкурсе телефильмов «Лазурная звезда».
– Вот смог же он, Славыч, а мы чем хуже?! – вопрошал Генка, конечно, разумея под этим «мы» – себя. Кулаков давно понял тщету таких надежд.
Сейчас Генка, шагая по тропке вслед за Кулаковым, говорил, растягивая слова:
– Ой, Кулаков, ты слыхал, что бухгалтерия учудила? Они офигели совсем: отправляют десятину с наших доходов!..
– Какую десятину? – не понял Кулаков. – Куда отправляют?
– Какую-какую. – Ты что, маленький, Славыч? Десятую часть с доходов студии главбух отправляет своему черножопому гуру в Киев. Любка сейчас проговорилась…
– Не может быть!
– Точно! Там у них эта церковь, как ее, «Посольство Божье», базируется… Во главе, говорят, негритос нигерийский стоит, и у церкви десятки тысяч адептов!
– «Котлета по-киевски»!..
– При чем тут «котлета по-киевски»?.. – спросил Генка и, не удержавшись, хихикнул.
– Да нет, это я так, – спохватился Кулаков.
Опять затрезвонил мобильник: на этот раз звонила Ритка Надрага.
– Извини, Геныч, – кивнув на телефон, пробормотал Кулаков. Почему-то так выходило, что любое существо из мобильника, беспардонно влезавшее в разговор, получало пальму первенства, как будто техническое устройство переносило общение на более высокий уровень, а живые, рядом находившиеся люди могли и обождать.
Ритка официальным тоном сообщила, что его вызывает Председатель. Вот те раз – вызывает невидимка!.. Кулаков собирался сказать, что он на съемках, но, подняв голову, увидел в окне второго этажа (стеклянные зубцы уже вынули из рамы) Надрагу, державшую мобильник в горсти подле уха. Голоскокин меж тем открывал тяжелую дверь студии с вертикальной, похожей на скалку отполированной ручкой. Кулаков, разом преодолев три ступеньки и тоже ухватившись за желтую скалку, бросил Ритке:
– Иду…
Крайне неприятное воспоминание прибрежной штормовой волной накрыло Кулакова – и ударило камнем в висок: тот самый диван с обтерханной парчовой обивкой, с изогнутой спинкой, отделанной побитым шашелем деревом, который недавно перетащили в комнату операторов, стоял тогда в реквизиторской. За стенкой в павильоне гремел колонками студийный новогодний вечер; перебравший водки с шампанским Кулаков и Ритка – чей ополовиненный бокал крутился на граммофонной пластинке с наклейкой «Сирена грандъ рекордъ», – каким-то образом очутились на этом диване. Как это случилось, Кулаков ни за какие коврижки не смог бы вспомнить, однако дело зашло уже очень и очень далеко. Отступать было некуда и совсем невозможно, но внезапно протрезвевший Кулаков понял, какими извилистыми последствиями грозит этот шапочно-шампанский флирт, как сложно будет избавиться от Риткиных притязаний, как он будет спешить, а она станет попадаться за всеми углами студии, глядеть в него этими своими глазами черного дрозда в ободке подводки, – и отступил. Да и, несмотря на недавно состоявшийся официальный развод, он все еще набегами появлялся у жены, выгнавшей олуха: кажется, это тоже сыграло свою роль. (Впрочем, адюльтер неизбежен, ибо мир жизни пресен без такой пряности, как чувство вины.)
Он сказал тогда, вроде бы заботясь о Риткиной чести, что в реквизиторскую могут войти… Разнеженная Ритка пыталась Кулакова не отпустить, мол, кто сюда войдет, кому это надо! Хватала его за руки, звала: «Володя, Володя…» Но Кулаков уже был застегнут сверху донизу; переступив через украшавшую Риткины волосы и тянувшуюся по бетонному полу мишуру в серебристой щетине, он пошел к двери.
– Кулаков, – позвала его Надрага, он обернулся: Ритка, жалостливо накрывшаяся какой-то дерюгой, но предусмотрительно оставившая на виду голое плечо, отчетливо – так что слышно было и в июне – произнесла:
– Смотри, Кулаков, не пожалей! Женщины такого не прощают.
…Миновав Надрагу, уткнувшую нос в монитор, Кулаков постучал в дверь с надписью «Председатель» и вошел. А вдруг… ну да, Ольга же сказала, что передала Блезнюку концепцию новой передачи: Кулакову так осточертели люди, что он хотел снимать природу. Вот сейчас Председатель одобрит концепцию – и будет Кулакову счастье. Хотя… ведь Прянишникова не вхожа к Председателю, а все бумаги фильтрует Ритка…
Блезнюк на этот раз сидел за столом и во время разговора менял местами предметы на затянутой зеленым войлоком столешнице: стакан с ручками и набор трубок (он что, курит трубку?!), песочные часы и рамку с фотографией (кто на ней изображен, Кулакову увидеть не удалось), бронзовую фигурку фавна и настольную лампу с желтым абажуром. У Председателя оказались нервные руки с длинными пальцами и обгрызенными ногтями; лица за черными очками было не разглядеть, разве только плохо выбритые щеки да длинный рот с изломанной линией губ; серая челка модными косыми прядями свешивалась на очки. Кулаков отметил, что Блезнюк тоже не включает кондиционер – окна в кабинете были нараспашку.
– Владимир Святосл… – дальнейшее Блезнюк зажевал, – я вынужден просить вас написать заявление по собственному желанию…
Ошеломленный Кулаков молчал. Председатель, подождав ответа, перевернул песочные часы и продолжил:
– Советую вам сделать это поскорее, иначе, как это ни прискорбно, мне придется уволить вас по статье как нарушителя трудовой дисциплины.
– Ка-кой дисциплины?! – наконец вырвалось у Кулакова: на время у него отнялся язык.
– Трудовой дисциплины. Вот у меня тут отмечены все ваши опоздания, – в руках у Блезнюка оказался какой-то разграфленный листок, и он принялся нудно перечислять, что такого-то числа сотрудник государственной телерадиокомпании Кулаков В.С. опоздал на десять минут, такого-то – на пять, а такого-то – и вовсе на полчаса… Кулаков был раздавлен: чего-чего, а этого он не ожидал. Ходили слухи, что с воцарением нового Председателя на вахте отмечают, когда пришел и когда ушел каждый работник, но это было настолько дико, что никто этому не поверил. Ведь телестудия – не завод, если кто-то приходил позже девяти, так и задерживался порой до полуночи, отсюда то и дело выезжали на съемки, уходили на переговоры, бегали осматривать площадки – недоработки и, наоборот, переработки сотрудников телестудии учесть было невозможно. Хотя согласно трудовому законодательству студийцы и впрямь должны были приходить в девять ноль ноль и уходить в восемнадцать, никуда не отлучаясь. Первое время народ – кто знает эту чертову новую метлу! – все же делал попытки соблюдать закон, а потом все понеслось своим чередом и про отметки на вахте забыли.