Отец смотрел игру в гостиной.
— Тори, это ты?
— Да, — я бросила ключи и письма с газетами, которые вынула из почтового ящика по дороге, на столик, удивляясь, что он услышал меня сквозь оглушительный звук телевизора. — Тут тебе письмо, — я выглянула в проем и помахала конвертом.
Он не отрывал взгляда от экрана, я же не могла отвести взгляд от пустой сумки, все еще стоявшей возле его кресла. Он все еще не собрал вещи для больницы, а мы должны были выезжать туда завтра утром. Хоть наш доктор каким-то чудом сумел найти для отца место, я понимала, почему он не горит энтузиазмом.
Я ненавидела рак.
Он сжигал не только тело. Он пожирал его дух, а это, в свою очередь, убивало и мой. Я проваливалась в отчаяние, чувствуя себя осиротевшим ребенком в тридцать восемь лет.
Я оставила его досматривать игру — одно из немногих занятий, которые по-прежнему доставляли ему удовольствие, — налила себе кофе и села за просматривание почты, которой оказалось немало. Конверты были перевязаны толстой резинкой и запиханы в его почтовый ящик так, словно он уехал в отпуск на целый месяц и забыл предупредить об этом своего почтальона. Вот только никакого отпуска не было, а он забывал говорить мне, чтобы я заглянула в его почтовый ящик.
Сделав очередной глоток кофе, я поймала себя на том, что не могу оторвать взгляда от конверта, покрытого красными иероглифами. Адрес был перечеркнут толстыми красными линиями, над которыми надпись по-английски гласила: Parti. Parti? Я перевернула конверт, потом повернула его снова адресом к себе. По конверту видно, что он был неоднократно сложен, а край и вовсе замят, словно попал в какой-то механизм автоматического сортировальщика. Удивительно, что конверт вообще добрался до нас.
Журналист во мне требовал немедленно его распечатать, чтобы наконец понять, что именно держу в руках: мои пальцы нащупывали лист бумаги и какую-то нить внутри. Я встряхнула конверт, но он был невесомым. Разгладив замятую сторону, я рассмотрела надпись: «Япония». На первой букве «Я» были смазаны чернила, и я коснулась потека пальцем. С кем отец мог поддерживать отношения в Японии? Он был там, пока служил на флоте, рассказывал нам массу полных яркими деталями историй о том, на что она была похожа, но это было целых пятьдесят лет назад. На конверте я не заметила никаких эмблем или регалий, так что это было не официальное уведомление о встрече сослуживцев или что-то в этом роде. Может, это все же приглашение на встречу, только не официальное? Помнится, он говорил, что играл в бейсбол даже во время службы в Японии.
Однажды команда «Седьмой флотилии» вызвала на бой команду фермы в Йокосуке «Шонан Сеарекс», и игра проходила на забитом до отказа стадионе. Каждый раз, когда папа о ней рассказывал, он прикладывал к бровям ладони, словно всматривался в даль.
— Во всем стадионе не было ни одного свободного места. Представляешь, Тори? — говорил он.
И я старалась представить открытый стадион, идеально ровное травяное покрытие и отца, молодого, взволнованного, разогревающегося возле засыпанного песком круга подачи.
— Представь себе, какой там стоял шум, — рассказывал отец. Вместо привычных аплодисментов там раздавался стук разноцветных пластмассовых бит о спинки кресел: ра-та-та-там. Капитаны команд болельщиков бегали по проходам, били в барабаны и выкрикивали речевки. Организованные группы болельщиков, сидя в своих секторах, распевали песни и кричали в громкоговорители. Папа говорил, что в Японии в пятидесятых годах бейсбол позволял очень тихой культуре выплеснуть в игру свои нешуточные страсти.
Несмотря на то что игра была дружеской, спортивное противостояние США на стадионе приобрело тяжелый и недобрый привкус. По словам отца, игроки Страны восходящего солнца больше всего на свете хотели победить защитников звездно-полосатого флага.
— Я тогда почти желал им победы, — всегда говорил папа. — Я знал, что семья моей девушки была среди болельщиков, и мне не хотелось чем-либо оскорбить их, особенно до того, как я с ними познакомился.
Когда он рассказывал эти истории, там всегда присутствовала «его девушка». Я ни разу не слышала ее имени, и он никогда не рассказывал их, если мама была где-то поблизости. Если я о ней спрашивала, он всегда качал головой, выпускал воздух из раздутых щек и говорил:
— Она была особенная, вот так.