Тебро поставила передо мной табуретку, принесла воды в глиняном кувшине. Кувшин местами был залеплен воском. Не отрывая взгляда от дверей, я выпил два стакана студеной воды. В доме было темно. Я сел под деревом, прислонился к стволу. Тебро протянула мне грушу. Я долго держал ее в руках, словно никак не мог сообразить, что же с ней делать. Что-то меня беспокоило, что-то тревожило, казалось, чьи-то глаза неотрывно следят за мной.
— Что, сынок? Или груша тебе не понравилась? — услышал я голос Тебро. — У нас в конце двора сливы растут... Ты любишь сливы? Я принесу.
— Нет, нет, тетушка. Не беспокойтесь. Груша очень вкусная...
Я еле проглотил непережеванный кусок.
— Тетушка, а ваша дочь... она здорова?
— Нет, сынок, не здорова. Если б здорова была, то горя у меня никакого не было бы.
— А что с ней?
— Не знаю. С детства она у меня слабенькая была да так и не окрепла...
— А врачи?
— Врачи? — Тебро махнула рукой. — Врачи... не знаю... говорят, малокровие, затемнение легкого. Ты, наверное, сам знаешь, что это такое.
— Затемнение... Это не страшно... сейчас это лечат.
— Твоими бы устами мед пить, сынок. Но есть ничего не ест, от друзей-ровесников отстала. Одно время навещали ее, веселее она была, потом надоело им по этой грязи добираться. Недавно, правда, доктор сказал, что ей лучше, а только она все плачет по ночам. Тихо так, не хочет, чтобы я слышала. Но разве от материнского сердца скроешь?!
— Где она, можно ее повидать? — спросил я.
— Сейчас… сейчас она, — Тебро замолчала, смущенно отвела взгляд. — Сейчас... Не убрано у нас.
— Хорошо, я ухожу, — я повернулся к калитке, — ухожу, но вечером обязательно зайду еще раз.
Я приподнял покосившуюся калитку, закрепил ее, посмотрел на двери старого дома и вышел на дорогу. Собака было бросилась на меня, но я не обратил на нее внимания.
Спустился в долину. Канал совсем обмелел, но я все же промочил ноги. Выйдя на плантацию, я едва не наступил на отдыхающего в тени колхозника, потом ушиб ногу о культиватор. Несколько раз сообщали мне вес собранного листа. Я не запоминал. Сбегал к навесу, отправил машину... Все еще утро — до вечера далеко. До вечера — целая вечность...
Привезли воду. Повар не торопясь принимается варить обед.
— Эй, шевелись, уже полдень!
Он лениво щурится на солнце, потом на меня.
Сборщицы опорожняют корзины, оправляют платья, косынки. Кто-то поет, кто-то хохочет, прямо заливается.
Повар не спешит.
— Вот увидишь, опоздаешь с обедом, — тороплю его я.
Он опять щурится, вытирает руки о белый передник, вытаскивает большие карманные часы, потом смотрит на меня и все так же лениво продолжает работать.
Я проверяю, как собран лист. Меня зовут:
— Бачуа, сюда, Бачуа!
Опять кто-то хохочет, до слез, до обморока... В тени, под эвкалиптами поют.
— Бачуа-а-а!..
...Вечером я не стал дожидаться машины и пошел напрямик огородами.
Перешел вброд канал и взбежал на пригорок. Иду… продираюсь сквозь кусты, прыгаю через овражки. Тороплюсь. И кажется мне, что кто-то давно, очень давно ждет меня...
А вот и дымок из трубы, дом, старенький, ветхий дом под тесовой крышей. По мне, тесовая крыша лучше. В дождь целую ночь стучат по ней тяжелые капли и рассказывают подслушанные у моря сказки... По мне, тесовая крыша лучше.
Где-то здесь, из земли, сочится ручей. Тут всегда грязно, и в непогоду и в жару.
Собака отвыкла от прохожих, кидается, лает.
Двери дома открыты. Кто-то сидит на балконе.
— Цицино?!
Увидела меня, встала... Я подошел к калитке. Девушка скрылась в дом.
— Батура, сюда! Сюда, негодный пес. — Это вышла Тебро. Я открыл калитку осторожно, чтобы опять не завалилась. Нет, не завалилась. Я удивился, прикрыл ее и увидел: одна створка проволокой привязана к столбу.
— Дай бог тебе счастья, сынок, и в самом деле пришел!
— А как же... — говорю, придерживая калитку спиной.
— Падает... все время падает, чтоб ей сгореть!
— Да, нет, тетушка, она хорошо привязана.
— Привязана?.. — удивилась Тебро и начала причитать. — Не слушалась она меня сегодня, совсем не слушалась. В конце двора у нас сливы растут. Так она взяла корзину, да и на дерево... До сих пор сидела на балконе и даже платка на плечи не накинула.
— Ничего, тетушка, ведь не холодно.
— Это-то так, но ведь на одних лекарствах держится.
Вместо лестницы к балкону был приставлен плоский камень. Я ступил прямо на старый пол, и он недовольно заскрипел.
В комнате уже зажжена лампа. В углу, на высокой кровати я увидел Цицино. Вся в белом, она словно светилась в полумраке. Я шагнул к ней и подвернул ногу: пол был очень неровным.