Сворачиваю с проселочной, выхожу за село... и начинается бездорожье, шагаю, прыгаю, карабкаюсь.
Вот пробивается ручей... Хочу обойти лужу, отклоняюсь в сторону, еще, еще и... бух! — гранат по голове, как здоровенный кулачище.
Собака бросается на меня, лает до хрипоты. Она отвыкла от прохожих.
— Цицино-о-о!
В первый день — молчание. В первый день даже не ждала.
На второй:
— Цицино-о-о!
Она приоткрывает дверь и улыбается.
На третий день:
— Цицино-о! Довольно спать, выходи!
И она выходит. Улыбается, смеется.
— Цицино, выйди же во двор!..
И Цицино выходит во двор, неслышно ступает по росистой траве, выходит за калитку и идет вдоль забора, провожает меня.
— Цицино-о-о!
Цицино у калитки.
— Цицино-о-о!..
Цицино на дороге.
— Цицино-о-о!..
— Цицино-о-о!
— Цицино, пойдем на плантацию! Мы будем идти медленно, будем часто отдыхать... Ты поработай чуточку... а если хочешь — совсем не работай, просто так пройдись.
И, представьте себе, Цицино идет. Даже корзинка у нее готова.
— Осторожно, Цицино, осторожно... не надо так быстро... вот сюда, здесь сухо. Ты не устала? Выйдем на поляну, и ты отдохни... и у канала отдохнешь. Я перекину доску через канал... тебе нельзя мочить ноги... Ты отдохни.
Я нащупываю твердую землю, но Цицино не дотягивается до кочки, и... ноги у нее по щиколотки в воде.
— Цицино... что это? Цицино... ведь ты простудишься, Цицо, вернись.
Она улыбается.
Мы выходим на поляну. Слава богу, хоть отдохнет сейчас, снимет тапочки, высушит... куда торопиться?
Она смотрит на меня и улыбается.
— Отдохни, Цицино.
— Нет, — она качает головой.
— Ты не устала?
— Нет!
— Переверни корзинку и сядь на нее. На траве роса — ты простудишься.
— Нет! — снова отказывается Цицино.
— А что же мы будем делать? — беспокоюсь я.
— Побежим!
— Побежим?!
Она хватает меня за руку.
Я не успеваю произнести ни слова. Мы уже бежим. Несемся как ветер.
— Цицино! — шепчу я.
Цицино смеется, тянет меня, и мы бежим, несемся, легкие как ветер...
— Упадешь! — кричу ей громко.
Цицино смеется, прыгает через овражки, кусты, летит как белая бабочка и смеется. Вот обежали колючий куст. Нет. Я обежал, а она не смогла, задела… выронила корзину, зацепилась платьем...
— Цицино, платье! — закричал я испуганно.
Что же нам теперь делать!
...Стой же, Цицино... Остановись! Цицино, Мы угодим в канал! — И угодили.
Студеная вода перехватила дыхание. Я словно проглотил язык. До нитки промокшая Цицино хохочет звонко-звонко.
— Бачуа... Бачуа! — зовет меня и смеется...
Я тяну ее к берегу, тяну, насильно сажаю на пригорок, на яркую траву и прошу ее успокоиться, прийти в себя, прошу, уговариваю...
— Да, Бачуа... да, Бачу, — и смеется.
Потом ложится, раскинув руки, на траву, на цветы. Забыла, что платье у нее порвалось. Ее щеки пылают, и дыхание частое. Она смотрит на меня... Я никогда не видел таких длинных ресниц...
А Цицино смеется... смеется...
Спасение оленя
Мой брат служит в армии, далеко от нас. Он часто пишет, и в каждом письме шлет множество поцелуев своим племянникам — Паате и Русико.
Однажды, вместе с уймой поцелуев, дядя прислал им маленький стенной коврик.
На коврике был выткан дремучий лес. Вдали виднелись горы. Над ними голубое небо. А внизу, у самых кроваток Патико и Русико, зеленела лужайка. По ней бежал, запрокинув на спину рожки, олень. Он задыхался от усталости. Светлые глаза его словно молили о помощи. У задних ног оленя вытянулся в прыжке огромный пес с открытой пастью. И еще одна собака мчалась за своей добычей. Овчарки были серые, казались злыми-презлыми. У первого пса свисал к лапам красный язык, похожий на конфетную бумажку.
Русико таких собак не видела. Она знала только нашего веселого толстого щенка и спросила у брата:
— Догонят волки оленя?
Паата растерянно оглянулся. Что сказать сестренке? Олень устал. Вряд ли он сможет убежать от разъяренных собак, которых Русико назвала волками.
— Догонят? — не отставала Русико. Паата медлил с ответом, наверное, искал в уме спасение для оленя.
Русико еще раз поглядела на широко раскрытые глаза оленя и воскликнула:
— Догонят!
Паата сокрушенно подтвердил:
— Догонят. Видишь ведь...
Мы не обратили внимание на то, как огорчились дети. Им казалось, что глаза оленя становятся все более и более жалобными. Патико и Русико ложились спать, смотрели на коврик и вздыхали. Изо дня в день большие серые собаки становились все злее и злее. Белые клыки были такими острыми, красный язык, который свешивался из пасти, все удлинялся...