— Добрый день, мисс. Мистер Ваттинг сегодня не принимает.
— Мне очень нужно его увидеть.
— Нет, мисс. Только не сегодня.
— Мне прислали договор…
— Да, конечно. Вы можете оставить его мне.
— Нет, вы не понимаете. Там…
Прежде чем я успела договорить, дверь распахнулась, и на пороге появился директор музея.
— Джордж, сколько можно! Я просил подать чай полчаса назад…
— Сию минуту, мистер Ваттинг, все уже почти готово, но мисс…
Взгляды мужчин скрестились на мне.
— Что вы здесь делаете? — сухо поинтересовался директор.
— Мне принесли договор, в котором указан псевдоним Чарльза Руа. Вы собираетесь выставлять мою работу под другим именем. — Раньше я бы стушевалась, но только не сегодня. Не сейчас, не в такой ситуации. — Почему?
— Неслыханная наглость! — Мистер Ваттинг шагнул ко мне. — Вы хотели выставляться, мисс Руа, и я предоставил вам такую возможность. В вашей мазне и без того достаточно провокаций, не хотите же вы, чтобы для полноты картины я еще и подписал ее женским именем?
На слове «мазня» обидно стало до слез.
В любой другой день я бы развернулась и ушла. Наверное, опустила бы глаза, как учила леди Ребекка, и просто покинула бы приемную без малейших возражений. Но сейчас только решительно шагнула к нему.
— Вы не имеете права так со мной разговаривать. И подписывать картину чужим именем — тоже.
Секретарь как-то подозрительно побледнел, а вот надутое, словно шар (возможно, это впечатление создавалось из-за плотно обхватившего толстую шею воротничка), лицо директора музея приобрело оттенок багряного заката.
— Немедленно покиньте мой кабинет!
Он попытался схватить меня за локоть, но я отскочила в сторону.
— И не подумаю! — воскликнула, задыхаясь от переполнявших меня чувств. — Я забираю картину с выставки, а вы… вы просто недалекий шовинист!
— Что-о-о?!
— Вообще-то, девушка права, — из кабинета раздался знакомый надтреснутый голос.
Надтреснутый, но не сломленный. Низкий, тягучий и сильный, как шум ураганного ветра, ломающего ветки и выворачивающего деревья с корнем.
Секретарь побледнел еще сильнее, мистер Ваттинг пошел красными пятнами. Я же, напротив, вросла в пол. Точнее, в паркет, элитный паркет, оставшийся здесь еще со времен графа Аддингтона. Помнится, леди Ребекка говорила, что магия никогда не бьет в одно и то же место дважды. В моем случае это правило не работало. Ну или работало неправильно, потому что шаги, утяжеленные хромотой, говорили об обратном. Месье Орман возник на пороге кабинета, тяжело опираясь о трость. Лучше бы меня и правда ударило магией: несмотря на осеннюю свежесть, тянувшуюся из распахнутых окон, жаром окатило от макушки до пяток.
— Вы не имеете права подписать картину псевдонимом, если она того не желает.
— Не желает?! Помилуйте, месье Орман! Это же будет форменный скандал.
— Скандалы привлекают внимание, а для общественного места это всегда плюс. Если они не спровоцированы ритуальным убийством с предварительной оргией.
Секретарь прерывисто вздохнул и начал медленно уменьшаться в размерах. Я даже не сразу поняла, что он опустился на стул.
— У вас… у вас странное чувство юмора. — Оттянув воротничок, словно тот его душил, директор музея посторонился, позволяя гостю пройти.
— У меня его нет, — это прозвучало по-прежнему хрипло, но с тем же успехом лезвие ножа могло вспарывать дерево, выбивая щепку за щепкой. — Замените договор.
Смысл последних слов дошел до меня, лишь когда он остановился, чтобы вонзить в меня пристальный взгляд. В глубине маски глаза отливали сталью, но я словно залпом глотнула кипятка. Мгновение, что он на меня смотрел, показалось долгим, как ожидание чего-то безумно желанного. Потом он просто вышел за дверь, и я, подчинившись порыву, поспешно шагнула за ним.
— Месье Орман! — воскликнула я. — Спасибо за все, что вы для меня сделали.
Он остановился так резко, что я едва не убежала вперед. Сейчас мы стояли лицом к лицу, точнее, лицо к маске. Мне никогда не доводилось оставаться один на один с мужчиной, тем более так близко, поэтому сейчас я отвела руки за спину, чтобы сцепить пальцы и не начать теребить волосы от волнения. Дурацкая привычка, пожалуй, единственная, от которой гувернантке не удалось меня избавить.
— Я сделал это не ради вас.
Холодная стружка голоса оседала на плечах, но вот странность — от него становилось все жарче.
— А ради кого же?
— Почему. Потому что могу.
— Но вы могли этого и не делать. И не только этого, все, что вы делаете, я имею в виду выставку и прочее — это очень благородно.