Тийт запустил мотор, и мужчины смотрели, как рогатик послушно поплыл за их лодкой. Кутье непримиримо скалил зубы и лаял на мину. Поскольку мина была угрожающе ржавой, а до дому довольно далеко, они решили освободиться от нее на ближайшем мысу. Они знали место, где по камням можно выбраться на берег. И делом Танела оставалось вызвать минера.
Ионас оценивающе смотрел на море. Он надеялся, что, если переменчивый ветер не разыграется, бояться нечего. А море выглядело по-летнему ленивым и глубоко спокойным и, кажется, не замышляло ничего недоброго.
Танел следил за миной, а Ионас — за полоской земли на горизонте, которая уже была видна невооруженным глазом. Над водой далеко разносился голос Ионаса:
Это был удивительно теплый для конца августа день, и в доме, стоявшем у самого моря, использовали погоду, чтобы устроить большую стирку. Уже с рассвета руки Кади были по локоть в мыльной пене. Поздние бабочки кружились у колодца, и мухи жужжали на освещенной солнцем стене дома. Временами Кади отрывалась от стирки, разгибала спину и переводила взгляд на море, ибо чем бы ни занималась рыбачка, она всегда смотрит в сторону моря.
Неожиданно воздух вздрогнул от тяжелого далекого грохота, похожего на осеннюю грозу. Кади посмотрела на небо, но оно оставалось невозмутимо высоким и светлым.
К вечеру белье было выстирано и выкручено, и Саале на тачке повезла его на берег полоскать, потому что вода в их колодце содержала слишком много железа и имела болотисто-ржавый оттенок. Она хотя и была вкусна и годилась для питья, но белье от нее желтело.
Подоткнув подолы юбок, Кади и Саале в резиновых сапогах стояли в воде у берега. Солнце садилось, и море было разноцветным. Женщины макали свои простыни в воду — золотую и синюю. Затем Кади повезла часть белья домой, а Саале осталась дополаскивать.
Чайки покачивались на тихой воде и отдыхали на прибрежных камнях в лучах заходящего солнца. А на песчаную пустошь уже пал вечерний сумрак, и можжевельники стояли все черные.
Саале полоскала скатерть, в уголках которой были вышиты клубники. Держа край скатерти в руках, она прислушалась.
— Са-але! Са-але!
Девушка повернула голову к берегу и стала искать глазами, кто ее зовет.
Она увидела Кади.
Зов повторился. Снова послышалось:
— Са-але! Са-але!
И только теперь Саале услыхала в голосе, зовущем ее, тревогу.
Она выжала скатерть, положила на камень к остальному белью и выбралась на берег. Земля уже была в густо-синей темноте, а море еще лежало розовое.
Закравшееся вдруг в сердце Саале предчувствие недоброго усилилось оттого, что Кади вот так, подняв руки над головой, зовет ее. Саале сначала шла по песку тяжелыми шагами, а с полпути пустилась бегом. Она задыхалась и не осмеливалась ничего спросить. В сумерках невозможно было прочесть выражение лица Кади.
— Случилось что-нибудь? — спросила все-таки наконец Саале.
— Да… — По голосу Кади трудно было предугадать, что она скажет. — От их лодки только щепки остались. Говорят, мина взорвалась на мысу, почти у самого берега.
И без объяснений Саале поняла, о какой лодке говорит Кади.
Хельментина только что принесла ей это известие; в деревне же знали еще днем, что между камнями, на поверхности воды, животами кверху плавала выловленная Ионасом, Танелом и Тийтом салака.
Кади пошла к дому. Добавить было нечего, да и что зря тратить слова… И эти-то, произнесенные, она оторвала от губ с большим трудом.
В этот долгий вечер и еще более долгую ночь Кади и Саале сидели как каменные изваяния. Всегда беспокойные Кадины руки не чесали шерсть, не двигали вязальные спицы. Отрешенно лежали руки всю ночь на большом переднике. Кошка мяукала у двери, просилась во двор, но сидящие ничего не слышали. Глаза Кади не привыкли плакать. К тому же порой, даже при самых суровых ударах судьбы, нет слез. Так было и когда ее Юхана застрелили вот здесь же, прямо на пороге. Хельментина ныла и просила: «Поплачь хоть немножко!»
Теперь, так же как тогда, Кади не могла ни плакать, ни говорить. Но она думала об этих трех мужчинах, и думать было так же мучительно.
Моторист — родом не из этих мест: он ходил здесь в море только второй год. Кади знала о нем мало, к тому же Тийт был неразговорчивый мужик, и разговоров, которые теперь хорошо было бы вспомнить, у Кади с ним не случалось. Но она ясно видела памятью его лицо, молодое и бородатое, и подстриженную челку на лбу, как теперь в моде у молодых мужчин. Кади почти ощущала вину за то, что она так мало знала об этом парне — даже не могла сказать, какие у него были глаза.