Мы старались почти все время проводить рядом с плитой: делать мои домашние задания, складывать одежду, одеваться, работать с кипами тряпок, которые приносили домой с фабрики. Для нас с Ма фабричные нормы оказались просто непосильными, часто она вечером отправляла меня домой, а сама оставалась работать дальше. Если возможно было, она приносила работу домой, в пластиковых пакетах. Независимо от того, насколько поздно я засиживалась за домашними заданиями, не помню, чтобы Ма ложилась раньше меня. Ее хрупкая фигурка склонялась над кипами одежды, она клевала носом, но, встрепенувшись, вновь бралась за работу. Если предстояла отправка товара, мы должны были оставаться на фабрике, пока не закончим, порой на всю ночь.
Стены и пол не нагревались от духовки. Единственными источниками тепла в мертвом здании были наши тела, не считая, конечно, мышиных. Но и перед самой духовкой кончики пальцев мерзли и немели. Это создавало проблемы, поскольку частенько приходилось доделывать дома всякие мелочи — продергивать пояса в петли, застегивать крошечные пуговицы. Каждую свободную минуту Ма пыталась играть мне на скрипке, хотя порой такие минуты выпадали лишь по воскресеньям, а вскоре из-за холода это стало совершенно невозможно. Музыки придется ждать до весны.
Мне нравилось ходить в школу, несмотря на мистера Богарта, — из-за радости встречи с Аннет и из-за тепла. Я входила в теплое здание, и тут же уши, ладони, ступни начинало покалывать, к ним возвращалась чувствительность.
Аннет сказала, что ей надели скобки. Я выглядела настолько озадаченной, что она написала мне слово, а потом широко, как лошадь, разинула рот, демонстрируя, что имеет в виду. Я никогда не видела брекетов. Дома мы все росли со своими обычными кривыми зубами.
Еще у Аннет был голубой рюкзачок, с маленькими медвежатами и белочками, прицепленными к молнии. Я ничего не приносила из дому перекусить, потому что Ма это просто не приходило в голову, но Аннет всегда доставала из своего рюкзачка восхитительные лакомства: крекеры с мармеладом и арахисовым маслом, маленькие кубики оранжевого чеддера, яйца, смешанные с майонезом, стебли сельдерея, фаршированные сливочным сыром. Ее, похоже, забавляло мое удивление и восторг, и она охотно делилась со мной едой.
А еще я тайно восхищалась цветом самой Аннет. Кожа ее вовсе не напоминала матовую белизну листа бумаги, как прежде я представляла себе кожу белых; она оказалась почти прозрачной, и сквозь нее проглядывали розовые прожилки кровеносных сосудов. Однажды на рынке в Гонконге я видела лягушку-альбиноса, так вот Аннет походила на нее. А как-то раз она задрала джемпер и показала мне свой круглый животик, так я даже отпрыгнула в изумлении. Живот не был гладким и смуглым, как мой. Кожа покраснела, резинка штанов оставила на ней борозду, голубые вены резко выделялись на белом фоне. Я тогда подумала, что кожа у Аннет, должно быть, очень тонкая и легко повреждается. Такие голубые глаза, как у нее, я в Гонконге видела только у слепых с катарактой. Казалось, что они прозрачны до самого мозга, и было удивительно, что она могла смотреть своими светлыми глазами так же легко, как я своими.
Аннет сказала, что у меня хорошие волосы, хотя и короткие, даже заметила, что они такие черные, что даже отливают синим, и посоветовала отрастить их «под пажа». Долгие годы я стремилась к прическе «под пажа», совершенно не представляя, что это такое, но в полной уверенности, что Аннет плохого не посоветует. Ей казалось удивительным и необычным то, что я родом не из Америки. И она хотела учить китайские слова, особенно ругательства.
— Чокнутая дыня, — произносила я по-китайски.
— Она — гоу гуан, — хихикала Аннет, произнося столь неправильно, что я с трудом понимала, что она имеет в виду. Ни один китаец ее не понял бы, что, впрочем, к лучшему. Аннет говорила о девочке из нашего класса, которую терпеть не могла, потому что та «всезнайка». Я же не могла взять в толк, что плохого в том, что человек много знает?
У Аннет, как и у меня, не было друзей. Думаю, потому, что она была одной из трех белых в нашем классе, а двое других — мальчишки, которые держались вместе. Остальные ребята были чернокожими. Между черными и белыми школьниками существовало очевидное отчуждение. Видимо, среди темнокожих выделялись еще несколько латиноамериканцев, но в то время я считала их черными с прямыми волосами.
Школа располагалась недалеко от богатого белого района. Родители белых детей, желавшие, чтобы те учились в городской школе, вынуждены были отправлять их в эту. Но основную массу учеников составляли жители ближайших кварталов — небогатых, скорее даже бедных. Мыслить подобными категориями я начала много позже, но практически сразу поняла, что Тетя Пола права: контингент в нашей школе гораздо приличнее, чем в «микрорайоне» — так называлось место, где мы жили.
Себя я считала скорее чернокожей, по многим причинам. Белые ребята приносили сэндвичи в коричневых бумажных пакетиках. Двое белых мальчишек сидели за отдельным столом и ели отдельно. Я ела бесплатный горячий ланч вместе с чернокожими и с Аннет, единственной белой за нашим столом. И жила я в черном районе. Но чернокожие дружили друг с другом, а я была одна. Они свободно и быстро говорили по-английски, хором пели в школьном дворе, вместе играли в известные им игры. Помню одну популярную песенку: Вы похожи на мартышку, вы воняете, как скунс. Мы вас дружно ненавидим, мистер Богарт, старый гнус.
Конечно же, в классе считали меня странной. Я нелепо выглядела в своей жалкой, самодельной одежде, с мальчишеской стрижкой. Ма бралась за ножницы, едва волосы отрастали до затылка. Она считала это разумным, потому что в нашей ледяной квартире короткие волосы быстрее сохли. Хотя большинство чернокожих в нашем классе были из бедных семей, одежду они носили магазинную. По пути в школу я разглядывала многоэтажные дома, где они жили. По тротуарам рассыпано битое стекло, и стены исписаны граффити (я выучила, как называются эти английские надписи), но вокруг зданий живая изгородь, и окна без решеток. И у этих людей наверняка есть центральное отопление.
Впрочем, у некоторых жизнь была не такая уж сладкая. Один из мальчиков, к примеру, неожиданно пропал, и никто не знал, куда он подевался. А еще за одной девочкой однажды прямо в середине дня пришла мама, и выглядела она так, словно ее сильно поколотили. Мистер Богарт и глазом не моргнул — видимо, привык. В школьном дворе что ни день случались драки, и я как-то видела мальчика с разбитым в кровь лицом. Чаще дрались мальчишки, но порой и девочки тоже, а иногда и те и другие.
Остальные ребята если и не ненавидели друг друга в открытую, то ограничивались грубостями, насмешками и издевками. Особым развлечением были вши: их ловили на себе, давили и подсовывали соседям. Под предлогом передачи вшей мальчишки колотили друг друга изо всех сил или трогали девочек. Я понятия не имела о вшах и зачастую оказывалась финальной обладательницей насекомых. Меня учили не прикасаться к другим людям без разрешения, поэтому мне трудно было избавиться от нежелательных приобретений. Вши — единственное, что преодолевало расовые барьеры.
Я никогда не была болезненным ребенком, но той зимой простуды преследовали меня. Под носом образовалась полоска постоянно воспаленной кожи, вся в мелких трещинках. Врача мы не могли себе позволить. Дрожа в лихорадке, я лежала в постели, а Ма варила рис с толстыми ломтями имбиря, заворачивала его в салфетку и клала мне на лоб, чтобы вытягивало инфекцию. Она подогревала кока-колу с лимоном и заставляла меня пить ее теплой.
Ма зашла в медицинскую лавку в Чайнатауне и за сумасшедшие деньги накупила всяких народных средств, которые я должна была принимать. Всё это: толченый олений рог, молотых сверчков, щупальца осьминога, какие-то корешки, похожие на человечков, — она сложила в глиняный горшок и уварила до объема чайной чашки. Я уверяла, что от этой дряни мне станет только хуже, но пришлось выпить до последней капельки.
Обычно, даже если мне нездоровилось, Ма отправляла меня в школу, поскольку в квартире стоял такой жуткий холод, что она просто боялась оставлять меня одну. В такие дни все кружилось у меня перед глазами, лицо горело, из носа текло.