Как-то раз Савостин пригласил маму и Горького в роскошный ресторан в Гельсингфорсе. Прихватили и меня.
Утонченная еда была мне безразлична. Соблазнили меня обещанием угостить мороженым. Мороженое относилось к легендам. До революции я была для него слишком мала. Затем изгладилось из памяти даже само это слово.
По возвращении из Лондона в голодный Петроград отец мне рассказывал об этом громадном городе, где в ресторане подавали ледяное сооружение из сбитых сливок, которое называлось «Анна Павлова».
Покорно я терпела длинный завтрак. Наконец подали большое блюдо. На нем было расставлено что-то вроде формочек для игры в песок, такого же, как он, грязноватого цвета. Я встревожилась. Где же сооружение из сбитых сливок? Где «Анна Павлова»?!! Мороженое оказалось кофейным, слегка горьковатым. Было нелегко сдержать слезы разочарования. А старшие еще умудрились потом пить черный кофе!
Это происшествие было единственным темным пятном за все пребывание в Мункснесе, ставшее одним из самых счастливых воспоминаний моего детства.
Был конец октября. Балтийское море вздымало в небо злобной пеной отороченные волны. Бури следовали одна за другой. Столь нами ожидаемый большой пароход «Ариадна», совершающий регулярные рейсы между Гельсингфорсом и Стокгольмом, вернулся в гавань с пробоиной. У нас кончились финские визы. Волей-неволей пришлось погрузиться на суденышко, более похожее на яхту, чем на повелителя стихий. Не успели мы выйти из гавани, как почти все пассажиры залегли пластом, сраженные морской болезнью. Когда же пароходик, кое-как пробравшийся среди фьордов, вышел в открытое море, на ногах остались лишь компания шведов, распивавших шампанское, Горький и я.
Цепляясь за перила, я замирала от ужаса каждый раз, когда гигантская водяная стена головокружительно вздымала к небу наш бедный кораблик и, потрепав его, как щепку, швыряла в бездну.
Наконец шведы заметили обезумевшего от страха ребенка и приняли соответствующие меры. Вряд ли я много проглотила их шипучего зелья. Однако буря вдруг превратилась в увлекательную игру. Я пищала, визжала и хлопала в ладоши.
В таком не слишком трезвом виде наконец отыскал меня Алексей Максимович и доставил в нашу каюту, к великому неудовольствию мамы, на лице которой сменялись тем временем все оттенки зеленого цвета.
После почти двух суток пребывания на пароходе мы высадились в Стокгольме, где набережная и тротуары продолжали ходить у нас под ногами. С нескрываемым облегчением все расположились в комнатах «Гранд-отеля» и улеглись, отказавшись от ужина.
Утром какие-то важные люди возили Горького, маму и меня осматривать город. Темный бронзовый всадник, копьем поражающий дракона перед коленопреклоненной принцессой, мрачные стены старинных кварталов, до того мной невиданные, мощь северного средневековья запомнились навсегда.
На третий день мы покинули Стокгольм и на сей раз на громадном пароходе, а затем на поезде добрались до Берлина.
На вокзале нас встретили обезумевшая от радости бабушка и нарядный Андрюша, незадолго до того приехавшие из Риги. Вместе с ними мы поселились на Курфюрстендамм, 217 в фешенебельном пансионе. Алексей Максимович остановился поблизости, тоже в пансионе, куда постепенно перебрались многие из обитателей Кронверкского проспекта.
Жизнь в Берлине казалась мне бесконечно прекрасной. Не имея никакого контакта с населением, мы не замечали трудностей только что проигравшей войну страны. Эта война, законченная так недавно, мне казалась канувшим в вечность преданием. Изысканный комфорт в пансионе, пленительные магазины на Курфюрстендамм, цветы, игрушки, подарки, мои элегантные платья из лучшего магазина для детей, прогулки в необыкновенном зоологическом саду, чудеса универсального магазина «Ка Дэ Рэ», снова обретенные Андрюша и бабушка, радостная, расцветшая мама, каждый день обновляющая туалеты и умопомрачительные парижские шляпы!
В обширных комнатах пансиона «Штерн» у нас часто собирались гости: Алексей Максимович, бывшие обитатели Кронверкского, Ладыжников, Гржебин, Мария Абрамовна Эфрон[41], Габисы, Андрюшин отец.
На улице жизнь кипела ключом. Весь Шарлоттенбург превратился в русскую колонию, всюду пооткрывались русские рестораны и кабаре. Под нашими окнами газетчики пронзительно кричали: «Р-у-у-у-л!» «Руль»[42] — название ежедневной русской газеты, которую издавал Гессен и где писал Милюков.
Меня часто водили к Алексею Максимовичу, затеявшему, чтобы Ракицкий давал мне уроки рисования, к которому я якобы имела способности. Иван Николаевич приобрел для меня огромную палитру и множество тюбиков с гуашью. Дело, однако, на этом и кончилось, лень его была непреодолимой, он так и не нашел времени для первого урока.
От Алексея Максимовича сыпались подарки. У всех вообще он поощрял любовь к коллекционированию. Почтальон принес мне однажды большую от него посылку. В ней оказалось штук тридцать пустых папиросных коробочек. (Он заметил, что мне нравились пестрые и разнообразные коробочки, которые я подбирала после ухода гостей.)
Вникая в разговоры и намеки, я начала тогда понимать, что небо его не было безоблачным, как мне казалось до сих пор. Сложные интриги людей, близко его окружающих, окутывали его своей сетью. Отношения между Марией Павловной[43], Марией Федоровной, Максимом, Крючковым, Гржебиным, Мурой и мамой далеко не всегда были дружелюбны, а реакции на них Алексея Максимовича подчас удивляли.
Для изучения немецкого языка ко мне была приставлена фрейлейн фон Дальвиг, могучих размеров молодая валькирия, дочь разоренного войной прусского генерала. Великолепный педагог, она в рекордный срок обучила меня зараз «Нибелунгам», рождественской песенке «Танненбаум», немецкому чтению, грамматике, истории деяний Фридриха Великого, готической каллиграфии, счету в уме, которым я до сих пор могу похвастаться, и перечню не существовавших более немецких колоний. В присутствии учительницы французского, с которой ей случалось сталкиваться, я непременно должна была читать стихи о том, как в 1870 году генерал Блюхер, переходя со своей армией через Рейн во Францию, поднимал бокал шампанского — явно для того, чтобы француженка не зазнавалась.
На Пасху погода стояла весенняя. С балкона весело было смотреть на шумную Курфюрстендамм. Снова было множество подарков и искусно составленных в дорогих магазинах восхитительных композиций из цветов.
После праздников не устоявшая перед моим натиском мама повела меня записываться на уроки танцев бывшей балетной артистки Мариинского театра Евгении Платоновны Эдуардовой[44].
Немецкая портниха, как умела, смастерила мне белое батистовое платье с должным количеством складок на юбке. Эта обязательная форма была, увы, единственным звеном между школой Эдуардовой, где учились кто как мог, и Императорским балетным училищем. С балетными туфлями в руке и в сопровождении бабушки, я отправилась на первый урок.
В тесной раздевалке мне непонятны разговоры немецких девушек, да мне и не до них. Вот я в классе. Большой зал гудит, как улей, от музыки и множества учениц. Среди них царит еще молодая темно-рыжая женщина с изумрудно-зелеными глазами. Эдуардова красива, изящна, поражает количеством таких же изумрудных драгоценностей на ней и оглушительной руганью, которой она наделяет своих — в большинстве немецких — учениц. Разношерстные девушки мучительно тужатся, цепляясь за станок, частенько обливаясь слезами, что не мешает им смотреть на свою мучительницу влюбленными глазами.
Ко мне в дальнем углу приставлена старшая ученица Сабина Рейс, долженствующая посвящать меня в тайны классического танца.
Бесконечные плие и батманы утомительны и, на мой взгляд, не нужны. Вот бы пустили меня туда, на середину зала, к остальным девочкам… Все, что я делаю, Сабина находит неудовлетворительным, и я сразу определяю, что она сама танцует не так. Главной целью для меня становится поскорее от нее отделаться.
41
42
43
44