Как и полагается, небесному видению надлежало лишь много позже занять своими танцами центр сцены. Пока же работа с кордебалетом была предоставлена Сергееву.
Бесспорно, он знал, чего хотел, и четко семенил своими короткими ножками в начищенных черных ботинках, вызывая к жизни творение Петипа. Постриженная ежиком голова, маленькие колючие глазки, резкие окрики были больше под стать фельдфебелю, чем служителю муз.
Почему он был так отчаянно бездарен? Почему показанные им движения делались уродливыми? Почему он принимал нас за умственно отсталых?
Ответа я не нашла и терпеливо, хотя и без удовольствия, выносила непривычную мне атмосферу.
Спесивцева часто посещала наши репетиции. Задумчивым, каким-то обреченным взглядом она следила за происходящим и снова исчезала.
Через несколько дней репетиции были прерваны. Спектакль в садах «Серкль Интераллье», устраиваемый не помню каким французским маршалом в честь марокканского султана, откладывался на две недели. Я радостно прибежала на вновь назначенную нам репетицию и поспешно заняла свое место. Сергеев застучал своей палкой по полу и жестом показал мне на стул. От ужаса я остолбенела. Оказалось, однако, что по распоряжению Спесивцевой я была назначена одной из трех солисток этого балета и буду репетировать отдельно. Я окончательно растерялась, и ему пришлось повторить распоряжение. Моими коллегами стали теперь жена Сергеева — Поплавская, сильная, но уже немолодая и непривлекательная танцовщица, и Вера Петракевич[111], выступавшая под фамилией Петровой на главных ролях у Дягилева и в то время находившаяся в отпуске. Мне было… шестнадцать лет. Ну — держись, курилка!
Накануне спектакля Ольга Александровна и ее партнер, великолепный танцовщик, премьер парижской Опера Серж Перетти[112], приняли участие в репетиции.
С первого же движения Спесивцевой на середине зала, с ее прекрасного, в высоту улетевшего développé, все присутствующие просто обомлели. Никто никогда не видел ничего подобного!.. Теперь — тончайший стебелек, едва касающийся пола, она вдруг от него отделилась, плавно, словно облачко, проплыла по воздуху и так же невесомо опустилась, нехотя повинуясь какой-то неведомой силе.
Непостижимо гармоничные ее движения были и царственны, и патетичны, полны пафоса и нежности. Облик подобен персидской миниатюре. Взгляд устремлялся куда-то в недоступную смертным даль. Как звуки скрипки, все тело пело в адажио. Таяли в пространстве ее арабески.
Сергей Павлович Дягилев написал как-то, что Анна Павлова и Спесивцева были одним яблоком райского дерева, но что сторона Спесивцевой… была ближе повернута к солнцу.
Я неоднократно видела Павлову, и, как вся без исключения публика всех пяти частей света, ею объезженных, я сразу становилась подвластной тому необъяснимому, что она излучала и что, по сути, и называется гением. За всю жизнь я это ощущала только у Шаляпина.
Павлова, может быть, была гениальнее Спесивцевой своими возможностями перевоплощений. Спесивцева не знала и не хотела знать никаких ролей, кроме чисто классических, но их она преображала в невиданное и в них остается непревзойденной.
Было чудесное весеннее утро, когда на обширной сцене в английском парке «Серкль Интераллье» мы провели нашу генеральную репетицию. Вечером в последний момент хлынул дождь. Спектакль был перенесен на эстраду, наскоро собранную в бальном зале, на которой мы не смогли прорепетировать. Занавеса не было, черные сукна заменили высокие, освещенные прожекторами деревья и зеленые просторы сада. На небольшой эстраде потеряло весь эффект кордебалетное антре.
Вот оно кончилось. Мы, трое, образуем круг и, отступая, начинаем его расширять. Внезапно я не чувствую больше опоры. На полу остается одна моя нога. Другая, увлекая все тело, повисает в пространстве за сценой, в положении вертикального шпагата. От боли и неожиданности у меня темнеет в глазах. Мои соседки заслоняют от публики это происшествие. Якобы одурманенный гашишем, Перетти поднимается со своего ложа, плавным движением вытаскивает меня, спасая из действительно безвыходного положения, и, даже не слишком поцарапав, доставляет за кулису.
Через минуту моя вариация. Видимо, все было надежно проработано на репетиции. Я станцевала до конца, но была как во сне от боли и потрясения. Присутствовавший на спектакле Андрей Левинсон не заметил этого происшествия и заявил, что я, «право же, не имею качеств, необходимых для танцовщицы».
Ровно через три года я не без удовольствия танцевала в его присутствии главную роль в балете Нижинской «Вариации». Моими партнерами были прославленные премьеры дягилевской группы — Анатолий Вильтзак и Тадео Славинский[113].
Через два дня после спектакля в «Серкль Интераллье» Ольга Александровна пригласила меня к себе. Ей тридцать два года, и она не собирается долго оставаться на сцене. Она хотела бы передать какой-то, только одной, молодой танцовщице все, чему она может научить. Этой танцовщицей она выбрала… меня!
Отныне я каждое утро занимаюсь вместе с Ольгой Александровной. Это невесомое существо, которое все считали чахоточным, ежедневно по три часа без перерыва и без музыки проделывало бесчисленные упражнения у палки и на середине, бесконечное количество адажио, верчений и прыжков, выбираемых ею из тетради, у меня сохранившейся, для памяти ею записанных комбинаций.
В своем щедром порыве она не учла, однако, того, что она была Спесивцевой, а я — способной молоденькой танцовщицей. После трех часов я изнемогала. У Ольги Александровны лишь черная прядка волос выбивалась из-под повязки… Тогда она начинала показывать мне одно за другим знаменитые балеринские соло классического репертуара, да еще с вариантами!
Кое-как добравшись до раздевалки, расположенной рядом с ее спальней, я медленно приходила в себя под соболезнующим оком ее матери Устинии Марковны, а затем спускалась к завтраку.
Тут начиналось новое испытание. По твердо установленным правилам, после танцев долго не полагалось пить. Даже в июльскую жару, даже после трехчасового урока под стеклянной крышей студии.
После завтрака я обычно сопровождала Ольгу Александровну на примерки к знаменитой портнихе Ланвен (как Спесивцева была хороша в голубом вечернем платье!) или на чай к каким-то важным дамам, из разговоров которых она не понимала ничего (французским языком она почти не владела), а я — очень мало.
Иногда расположившись дома на большом диване, она любила поговорить на «возвышенные темы». Даже я, девчонка, соображала, что, видимо, она не вполне усвоила теории близкого ей Акима Волынского. Философия не была ее коньком.
Тогда же она, улыбаясь, рассказывала мне свою версию ее знаменитого инцидента с Дягилевым, который пригласил Спесивцеву танцевать, как ей казалось, чересчур современный балет Баланчина «Кошечка».
Чтобы избавиться от этого ангажемента, она на репетиции якобы подвернула ногу, после чего некоторое время сидела дома с забинтованной щиколоткой и горько жаловалась на свою беду навещавшим ее Кохно[114] и Лифарю.
Рисунок Ларионова[115] запечатлел разговор ее с Кохно на «больную тему». Я его храню в своей коллекции.
После некоторого времени работы со Спесивцевой количество утраченных мною килограммов начало чувствительно сказываться. К счастью, подоспел ангажемент Спесивцевой в Лондон. Проводив мое божество на вокзал, я неделю отлеживалась в постели.
111
112
113
114
115