Не помню точно, на каком из вальсов Вильтзак поднялся из-за рояля и в страстном порыве бросился к ней навстречу. На сцене появился некто в длинных романтических тюниках и взлетел в воздух в большом jeté. Все мы на секунду остолбенели, а затем все, как один… отвернулись. Зрелище Иды Львовны, висящей, как мокрый пакет, в мощных руках Вильтзака, ее болтающиеся, не вытянутые ноги и сгорбленная спина превзошли наши самые страшные опасения. Пот струился по ее бледному лицу. У нас навернулись слезы.
На следующей репетиции уже в декорациях, мы увидели, как в «Амуре и Психее» Ида Львовна тщетно пыталась своими плоскими ступнями одолеть entrechat-quatre. Наше разочарование перешло в раздражение: мы уже насмешливо заключали пари, удастся ей или нет пересечь сцену на пальцах. Настроение было подавленное. Мы заранее знали, что наша «звезда» не будет сиять на балетном небе, но никто не ожидал, что это окажется до такой степени худо.
Несмотря на оркестр парижской Опера, на красивые, хотя и не авангардные декорации Александра Бенуа, на богатство костюмов и усилия талантливых хореографов, спектакли наши были обречены.
Тем не менее на премьере элегантная публика, может быть, сбитая с толку блеском всего, кроме самого главного, аплодировала довольно тепло. Вежливая пресса посвятила спектаклю шедевры дипломатии, в которых ловчилась хвалить все, что только было возможно, умалчивая об остальном. Сергей Лифарь впоследствии рассказывал мне, как он тогда опубликовал уничтожающую статью о балете Иды Рубинштейн, подсказанную Дягилевым, который испугался было соперницы со средствами ему недоступными. (Между прочим, оба они нашли Рубинштейн неплохой в «Болеро», но об этом предпочли умолчать…)
После нескольких месяцев напряженной работы, в которую многие из нас вложили все свои силы и упования, танцы нашей «хозяйки», все сгубившие, вызвали горькое разочарование, с которым нелегко было примириться.
Вероятно, столь же удрученная Нижинская реагировала по-своему и, можно сказать, превзошла себя. Гнев ее обрушился на нас. Крик стоял оглушительный. Настроение труппы от этого не улучшилось. Возмущение Сингаевским росло. В уборных уже открыто роптали. Старшие товарищи нас поддерживали.
Гастроли в Брюсселе в Театре де ля Моннэ, казалось, могли разрядить атмосферу. Судьба и Бронислава Фоминична распорядились иначе, и несколько часов, проведенных в комфортабельном вагоне, привели к неожиданному конфликту.
Позабыв на время огорчения, мы блаженно болтали. На нашу беду, по коридору прошла Нижинская. По приезде в театр все мы были вызваны к ней и выслушали эпический нагоняй: труппа в поезде вела себя непристойно! В одном купе — громко смеялись, в другом — девушки полулежали на скамейках, «словно одалиски»… В третьем — о, ужас! — кто-то играл в карты!.. Сингаевский добавил и свои замечания.
Большинство из нас были очень молоды, вульгарностью мы не отличались, до одалисок нам было далеко. Впервые прозвучал легкий ропот. Почувствовав оппозицию, Нижинская переменила тактику. «Чем вы недовольны?» — резко обратилась она к присутствующим.
Переминаясь с ноги на ногу, все вдруг онемели. В особенности те, кто больше всего шумел за глаза. Я меньше других имела основания жаловаться на Сингаевского, ко мне он, в общем, относился прилично. Всеобщее молчание меня возмутило, и я решительно выложила наши обиды: мы нисколько не возражаем против профессиональной критики и считаем ее нормальной. Мы огорчены, а теперь и возмущены постоянными обвинениями в злых намерениях!
Последовало гробовое молчание. Затем нам предложили удалиться.
Пребывание в Брюсселе сделалось для меня мучением. Нижинская и Николай Николаевич беспрестанно мстили мне за мое «выступление».
По возвращении в Париж кончались наши контракты и нас всех по очереди вызывали к Брониславе Фоминичне. Не могло быть сомнения в том, что мой контракт возобновлен не будет. С этой уверенностью и не без раздражения я вошла в ее кабинет. Нижинская показала мне на стул: «Сядьте».
— Нина, вы молоды, и в ваши годы я поступала так же. Никогда больше этого не делайте. Вы видели, как повели себя ваши товарищи?.. Я довольна вашей работой, ваш контракт возобновляется… Ваше жалованье повышается: вы переведены в старшую категорию.
Я остолбенела. Нижинская встала. Впервые мы крепко расцеловались.
Три спектакля в Брюсселе, в Театре де ля Моннэ, вопреки всем нашим ожиданиям, прошли с колоссальным успехом. Газеты, в частности «Суар де Брюссель», описывали «никогда не виданные, грандиозные по качеству и размаху мизансцены, хореографию, богатство и красоту костюмов» и с восхищением отзывались о новых произведениях Стравинского и Равеля. Они также хвалили и труппу, в которой, по их мнению, каждый артист заслуживал одобрения, и выделяли Людмилу Шоллар, Вильтзака и даже саму Рубинштейн. Триумф «Болеро» Мориса Равеля был неописуем.
Перечитывая критические статьи, посвященные Парижским сезонам Дягилева, я заметила, что, за исключением отзывов Жана Кокто[151], они все были написаны музыковедами. Балетная критика как таковая тогда не существовала. Основоположником ее во Франции можно считать Андрея Левинсона, появившегося в Париже в двадцатых годах и долго остававшегося фактически единственным в этой области автором. Как часто подробный разбор произведений самых второстепенных композиторов занимал целые страницы и заканчивался снисходительным упоминанием о том, что мсье Нижинский высоко прыгает, а мадемуазель Карсавина — грациозна!.. Так же было и теперь. Музыкальные критики восторгались новыми произведениями знаменитых композиторов, восхищались широким размахом меценатки Рубинштейн и поэтому были снисходительны к «балерине», вообще мало разбираясь в балетном искусстве.
Как полагалось, среди всех восторгов не обошлось и без конфуза. Какой-то досужий специалист в газете «Насион Бельж» нашел произведение Стравинского «ниже всякой критики». «Впрочем, чему же удивляться, — писал он, — оно навеяно темами Чайковского — этого русского ничтожества!..» Тирольские танцы второй картины (одно из лучших созданий Нижинской) он счел… вульгарными[152]! Что же касается равелевского «Болеро», то, по его словам, это просто тридцать минут одной и той же темы…
Следующим нашим этапом был Монте-Карло. Газеты снова превозносили нашу труппу, не находя слов, чтобы «достойно восхвалить грандиозный праздник всех искусств»: «Можно только восхищаться этими спектаклями, совершенство которых превосходит все когда-либо виденное».
После нескольких дней бездействия в Ментоне нас поразила трагическая атмосфера Вены, куда мы прибыли темным холодным утром. Австрия и ее столица тяжело переживали последствия проигранной войны, крушение тысячелетней династии Габсбургов, тревожную политическую ситуацию, усугубленную исключительными холодами. Грязные улицы, заброшенные здания, серая, словно обреченная, толпа, закрытые парки и музеи производили тягостное впечатление.
Наши спектакли в Венской опере проходили тем не менее с большим успехом и при переполненных залах. Приподнятая атмосфера была создана приездом самого Равеля, дирижировавшего своим «Болеро» — это стало событием.
Откровенно говоря, у нас, исполнителей, было менее восторженное мнение, чем у публики, о его и Стравинского управлении оркестром. Дирижировали они бесспорно хуже, чем такие мастера, как Гюстав Клоез[153], к работе с которым мы привыкли. Кроме того, они в качестве авторов слишком часто давали себе право поддаваться капризам вдохновения, безмерно вольное обращение этих великих композиторов с темпами было для нас неприятным сюрпризом.
Венские критики серьезно и обстоятельно писали о музыкальных произведениях, представленных нашей труппой, и были благосклонны, хотя и не словоохотливы по части самих балетов. «Болеро» было признано огромным событием. Зато досталось молодому Core за его «Давида», особенно за финальный апофеоз, превращенный, по словам одного из критиков, «в польку „Богемия“, которая развеселила бы Штрауса, если бы он сидел в своей ложе». Лишь в одной газете промелькнули сомнения по поводу техники Рубинштейн…
151
152
Речь идет о
153